Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Куйбышев усмехнулся.

— Вопрос ясен. Возвращайтесь на площадку и продолжайте работать. Скоро приедет Гребенников. Я его отозвал из командировки.

— С чем же возвращаться, Валериан Владимирович? Палки в колеса втыкает каждый мерзавец. А секретарь крайкома Арбузов грозит расправой. Грибов отстранил Абаканова.

— Успокойтесь! Нельзя считать каждого, кто против тубекской точки, нечестным или втыкающим палки. Этак можно докатиться до того, что каждого, несогласного с нашим мнением по деловым вопросам мы будем объявлять врагом! Так нельзя. Наконец, вы же сами не отрицаете слабых мест площадки. Вопрос требует дополнительного изучения. Параллельно будут вестись исследования и в других точках, я прикажу работу форсировать. Данные сопоставим, и тогда окончательно решится судьба сибирского комбината-первенца. Итак, что еще вас беспокоит?

Из ВСНХ Журба и Абаканов помчались в ЦК. Их поддержали и там. Дела складывались как нельзя лучше. Это была победа, которая вознаградила за все пережитое.

— Ну, Абаканушка, что скажешь?

— Вот тебе и новый, 1930 год...

— Беспокоит меня, Миша, вот что: не может же Валериан Владимирович заниматься только нами. Разве наша площадка — единственная забота председателя ВСНХ? Поневоле доверит дело помощникам и тогда...

— До чего ты скрипучий, Николай! Ну, зачем омрачать радость!

Как школьники на каникулах, счастливые, они метались из театра в кино, из музея в картинную галерею, дав себе три дня отпуска, и уставшие до изнеможения, невыспавшиеся (пристанищем им служил зал ожиданий на вокзале), сели в сибирский экспресс. Здесь их и свалил сон.

Было начало июня, и черный ноздреватый снег еще лежал в глубоких логах, когда на разъезде, недавно возникшем на месте сторожки путеобходчика, вышел из спального вагона мужчина лет сорока, в шелковом пальто цвета какао, в роговых очках и желтых башмаках на толстой подошве.

— Скажите, пусть не забудут выкатить машину, — сказал он по-английски спутнице — молодой девушке в зеленом берете.

Через минуту к товарной платформе приставили скат. Пока мокрый паровоз тяжело сопел и отфыркивался, пятеро рабочих спускали машину. Она была из синей эмали, зеркальных стекол, ослепительного никеля и мягких желтых подушек. Пассажиры с жестяными чайниками в руках окружили помост; кипятка на разъезде не оказалось; чтобы развлечься, они глазели на машину, на гражданина в шелковом пальто и на девушку в зеленом берете.

— И что это за гражданин?

— Это не гражданин. Это — иностранец!

— А очки! Ну, чисто тебе стрекоза!

— Машина подходящая! Блестит, ровно умывальник в парикмахерской!

— И пальто с пряжками... Будто чемодан!

Шофер подрулил машину к крыльцу. Из ближайших дворов высыпали ребятишки. Когда глухо кашлянул сигнал, детишки кинулись врассыпную. Пассажиры уселись среди мягких подушек, позади шофера, и машина, слегка качнувшись на рытвине, пошла мимо изб по дороге, отмеченной колесными колеями, заполненными кое-где желтой водой. На влажную веточку ближайшего дерева осело, как парашют, газовое облако.

От разъезда на юг тянулась новая железнодорожная трасса со свежепропитанными шпалами. Можно было ехать поездом до станции Угольная, но пассажир предпочел машину. Он хотел пересечь этот удивительный край с севера на юг, познакомиться с местностью, останавливаясь там, где вздумается.

Машина бежала через леса, густые, дышавшие прелостью, и через веселые березовые колки, выходила на простор степей, лишенных даже кустарника, поднималась в гору, где обнаженные черные полоски угля выходили на поверхность, пересекала водотоки.

После третьей сотни километров машина, густо окрашенная липкой пылью, остановилась на развилке дорог. Глазам путников открылась беспредельная степь; две высокие горы, озаренные закатным солнцем, четко рисовались на синем небосводе. Виднелась крутая линия реки, уносившей воды на север; вдали чернела тайга.

Справившись по карте, путник велел свернуть на юго-восток. Вскоре запестрели желтые новенькие бараки, шофер прибавил газу, и машина минут через пять остановилась.

Из двухэтажного коттеджа возле конторы строительства вышел пожилой человек. В околышек форменной фуражки с кантами глубоко впился значок: перекрещенные молоточек с топориком. «Видно, старый значок этот сидит глубоко не только в околышке фуражки...» — подумал приехавший.

Прикоснувшись тупыми пальцами к лакированному потрескавшемуся козырьку, Сухих спросил:

— Вы будете консультант Джонсон?

Девушка ответила, что он не ошибся: прибыл из Москвы консультант Джонсон.

Не без труда путник выгрузил тучное свое тело, потянулся и сказал на плохом русском языке:

— Здравствуйте!

Девушка смахнула с лица пыль, осевшую на брови, на ресницы, вытерла носик, посмотрела с удивлением на свой испачканный кружевной платочек и стояла, ожидая распоряжений.

«Тайга... болотце... пять бараков... пустырь».

Вынув из сумочки зеркальце, она посмотрелась в него, поворачивая лицо то одной, то другой стороной, еще раз коснулась кончиком платка бровей, ресниц, уголков покрасневших глаз и вдруг сладко, по-детски, зевнула, не успев во-время прикрыть рот сумочкой.

— Товарищ Гребенников еще не приехал, — сообщил Сухих.

— Знать... Понимать... Спросите у него, где нам отведен номер, — сказал Джонсон переводчице.

— Пожалуйте. Вот сюда, на второй этаж.

Они поднялись по внутренней лесенке на второй этаж и очутились в опрятной комнате, приятно пахнувшей сосной. Стены были гладко обтесаны, но не оштукатурены.

— Здесь две комнаты и кухня, — показывал Сухих квартиру. — Вода для умыванья и прочее — в прихожей. Водопровода пока не имеется...

— Ошень замечательно!

Шофер внес кожаный баул, оклеенный разноцветными бумажками, чемоданчик переводчицы и свои пожитки в вещевом мешке.

— Эту комнату занимаю я, ту, меньшую, — вы, а шофер может поселиться в кухне, — распорядился жилплощадью Джонсон.

А через две недели на станции Угольная сошел с поезда Гребенников. Он не спал последние две ночи в Москве, плохо спал в дороге. Усевшись к шоферу в кабину грузовой машины, он заснул так крепко, что ни толчки на ухабах, ни неудобное положение не могли его разбудить.

Когда машина остановилась у тубекской площадки, было девять часов утра.

Зайдя в контору и осведомившись у десятника Сухих, когда приехал Джонсон, Гребенников поднялся на крылечко коттеджа.

В светлой, уже пахнувшей одеколоном комнате, его встретил плотный, выхоленный мужчина в шелковой рубахе и широких брюках на подтяжках. Лицо розовое, гладкое, чисто выбритое, припудренное. Весь его вид выражал довольство, здоровье и хороший аппетит.