Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

— К черту! — взвизгнул энергетик и повалился на подушки.

— Я сейчас словно после причастия... честное слово, как в отрочестве... — сказал Бунчужный Штрикеру в машине.

Радостно возбужденный и редко столь откровенный, Бунчужный доверчиво взял Штрикера за отворот пальто.

Штрикер не ответил.

— Ты нехорошо сегодня выступил. Извини меня, но нечестно. Нечестно перед коллегами. Как выскочка! — сказал Штрикер строго, когда автомобиль, качнув на рытвине, повернул в тихую улицу.

Бунчужного словно кнутом стегнули. Он рванулся, и при свете фонаря Штрикер увидел, как лицо земляка покрылось пятнами.

— Да, нечестно! Так нельзя выступать нам! — сказал еще строже.

— Кому это нам? — с трудом выдавил из себя Бунчужный.

— Нам, могиканам. Нам, кому по праву принадлежит жизнь.

— Не понимаю.

Тогда Штрикера прорвало.

— Как ты не поймешь, что индустриальным государством должны управлять мы? Мы должны быть хозяевами! Мы — старые ученые. Мы должны быть господами положения, а не кто-то. Мы инженеры! Специалисты! И я говорю не от своего только имени. Есть люди побольше нас с тобой, которые точно так же смотрят на вещи. И здесь — и там... — он ткнул рукой в пространство.

Наклонившись к уху, прошептал: «Во Франции... И в Америке... в Англии... Понял?»

— Ничего не понимаю. Значит, надо было выступать, как Кобзин?

— Кобзин знает, что делает, а вот ты нет!

— А я... я... плюю на него! — не выдержал Бунчужный.

«Как мало меняется в жизни человек... Даже голос...» — поймал себя на мысли Штрикер. И ему представился вихрастый голодный мальчишка, которому он когда-то покровительствовал на заводе как сын мастера.

— На тринадцатой годовщине революции люди в воротничках и манжетах сидят за кустами, с обрезами в руках, точно махновцы... Это ты считаешь нормальным?

— Истинно русский ученый. Идеалист!

Штрикер снова наклонился к уху Бунчужного, но, покосившись на спину шофера, промолчал.

— Пожалеешь...

Долго ехали молча.

— А ты, случайно, не заметил, что у Кобзина и его дружков лица сегодня будто схожи стали? Знаешь, я наблюдал: покойники все похожи друг на друга... — сказал Бунчужный.

Дома им открыл дверь старик Петр.

— Как дела, юноша? — спросил Штрикер.

После столкновения с Бунчужным было неприятно пользоваться его гостеприимством. «Но не менять же квартиру сейчас!» — подумал с раздражением Штрикер, отшвыривая калоши.

— Дела наши — благодарение богу, Генрих Карлович!

Петр помог гостю снять пальто и подобрал калоши, Бунчужный, как всегда, разделся сам.

— С богом не воюешь?

Желтое, в мельчайших ромбиках морщин, лицо Петра улыбалось приветливо.

— Не в наши годы воевать, Генрих Карлович!

— Чего ж не в твои годы? Вот Федор Федорович воевать с целым миром собрался! И никакие годы его не страшат.

Бунчужный прошел через столовую в кабинет.

— Как совещание? — спросила Марья Тимофеевна, видя, что муж расстроен.

Бунчужный поцеловал ей руку, Марья Тимофеевна вышла навстречу Генриху Карловичу.

— Как прошло совещание?

Штрикер поморщился.

— Где дамы?

— Наши дамы уехали в город. Обещали вскоре вернуться. Что с Федором?

Штрикер сел на диван, но не сиделось. В аквариуме плавали вуалехвосты, изящно пошевеливая газовыми шлейфами. Он посмотрел на рыбок, низко наклонившись. Ему показалось, что на стекле сохранился отпечаток пальцев Анны. Даже пахло ее духами.

— Немного повздорили с Федором. Кстати, где он?

Марья Тимофеевна принялась разливать чай.

— Пожалуйте.

Федор Федорович лежал на диване, положив под голову бархатную подушечку.

— Не обращай внимания, — сказала Марья Тимофеевна, входя. — Своих взглядов другому не навяжешь. Пойдем чай пить.

Бунчужный нашел теплую руку своей подруги.

— Нездоровится. Устал немного...

— Пойдем. И Анна Петровна скоро придет.

Федор Федорович сел, причесал седой ежик волос тоненьким гребешком.

— Я тебя понимаю. Он какой-то странный... — сказала Марья Тимофеевна. — Но у каждого своя жизнь.

— Ты меня прости... — начал Генрих Карлович, когда Бунчужный сел за стол. — И упрямство... Да, упрямство, конечно, ценная черта ученого. Но настоящий ученый никогда не теряет чувства реальности. Титано-магнетиты... Ванадий...

— Да будет вам, кушайте чай! У вас обоих к старости характер испортился.

— Мне нельзя стареть! — огрызнулся Штрикер.

«Как он решился жениться на такой молодой... — подумал Бунчужный. — И как она могла согласиться...»

— Ты меня обидел, не скрою,— сознался Бунчужный. — Возможно, я не умею говорить. И теряюсь. Но с тобой не соглашусь. Понимаешь ли, можно не изучать философии, не знать ее истории, не знать школ, течений и в то же время активно исповедывать и проповедывать определенные философские взгляды. От твоей философии, извини меня, дурно пахнет. И я рад, что был на совещании. Ты даже не представляешь, до какой степени рад.

— А почему бы тебе не переехать к нам, в Днепропетровск? Ближе к родине. Получишь кафедру и так далее. Студенты у нас того... Нет настоящей профессуры. А молодежь? Ты сам знаешь: это люди, так сказать, с высшим, но без среднего образования. И вообще это не то, что было в наше время. Помнишь? Старый наш Горный имени Петра Великого?! Плюнь на свой научно-исследовательский институт. На что он тебе?

Бунчужный вытер лицо платком совсем так, как вытирал после обхода лабораторий, когда неудачи следовали по пятам.

— Я не настолько темен, чтобы не понимать, что моя проблема — не единственный свет в окне! Отлично понимаю. Склонен даже думать, что действительно, мы тут в своем упорстве немного запутались, что в дальнейшем дело пойдет проще, но кому-то ведь надо пробираться через дебри, чтоб последующим легче было идти, не тратить силу на расчистку предрассудков, иллюзий, заблуждений. Наконец, дело даже не только в этом. У тебя я почувствовал что-то такое, что-то такое... чего понять еще не могу. То есть могу понять, но не хочу. Это было бы страшно. Ведь не чужой же ты нам человек в самом деле!

Штрикер исскуственно захохотал.

— Знаешь, Генрих, — Бунчужный подошел к креслу Штрикера, — мы давненько не виделись. Забыл я, как ты по-настоящему выглядишь. А на совещании присмотрелся. Борода у тебя диковинная. Честное слово. Такой бороды теперь на живом человеке не увидишь...

Штрикер вспыхнул.

— Хватит! Я еще не потерял рассудка от агитации и пропаганды. Желаю тебе успехов. Но как старый друг предупреждаю: берегись артериосклероза и... нерусских мыслей.

— Нерусских? Тебе ли говорить, Генрих?

Бунчужный заходил по столовой, потом, захватив сухарь, направился к аквариуму. Несколько ударов пальцем по стеклу, и к углу собрались рыбки. Федор Федорович бросил крошки в воду.