Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

— Ты не о том...

— Нет, о том! Мы создаем сейчас огромнейшую промышленность в Сибири, на Урале, на Украине. И в других местах. Создаем дорогой ценой. И создадим. Создадим вопреки бешеному сопротивлению умирающих. Теперь скажи: где такой стройке — я имею в виду стройки в нашем Союзе — где такой стройке прецедент в истории Запада и Востока? Если там создавалась промышленность, так за счет грабежа. Преподлейшего грабежа и угнетения. А мы создаем сами, своим трудом, своим потом, своей кровью. И на этом наш рост не остановится. Мы обогащаемся огромными знаниями, приобретаем опыт, а с таким опытом ты представляешь, что можно сделать? Теперь никакое самое сверхграндиозное строительство не покажется мне невозможным. У нас есть люди и техника. И свои опорные базы. Предстоит дальнейшее укрепление могущества страны. Мы от провокаций, от интервенций, какими ты угрожаешь, не ограждены, конечно. Но к этому готовились. Готовимся. И еще лучше подготовимся. И если хочешь знать, ничего не желал бы, как прожить еще хоть лет двадцать, чтоб увидеть, какой станет жизнь. Думаю, будет она еще более благородной и разумной. И нам позавидуют, как завидуют дряхлые, умирающие молодому, здоровому, сильному.

Штрикер терпеливо выслушал Бунчужного.

— Так может говорить пустой мечтатель, а не ученый с мировым именем.

— Но ученый — прежде всего гражданин своего отечества! Еще задолго до нас с тобой люди понимали, что интересы народа, общества, интересы прогресса выше личных инстинктов и личных интересов, а ты напяливаешь на себя звериную шкуру, берешь в руки каменный топор.

— Ты смешон, Федор. Человек не должен заботиться о будущем человечества, он обязан думать о себе. Ты походишь на безусого комсомольца, у которого ни роду, ни племени, ни благородных традиций, а одни мечты. Мы сейчас с тобой на разных полюсах, как ни странно. А ведь я считал, что мы понимали друг друга. И вот вдруг...

— Да не вдруг! Ах, Генрих, с тобой тяжело... У меня впечатление: стою перед чугунной дверью, стучу; гудит она, но не открывается. И я не пойму, как ты против народа пошел? Что случилось? Чем тебя царское правительство купило? Профессорством? Обещанием власти? Тем, что ввело тебя в буржуазное общество, дало средства к жизни? Но ведь мы с тобой одиночки. Редкие счастливчики. Исключение. Мы пробились, а сколько наших товарищей осталось в нищете, в грязи, в бесправии? И вот, как раб, ты остался верен царскому строю только потому, что тебе удалось пробиться в люди. Твоему отцу платили больше за то, что он помогал юзам эксплуатировать рабочих, в том числе моего отца и моего деда.

— Брось философствовать, это не по твоей части. И психологией заниматься тебе не с руки. И незачем вспоминать покойников. У тебя сложились свои взгляды на события и вещи. У меня — свои. Причем тут классовое происхождение! Мой отец был мастер и делал то, что ему велели. Кто виноват, что твой отец был горновым? Тебе кажется, что я иду против народа, а мне кажется, что ты идешь против народа. В этом вся суть. У меня трезвый разум и неплохое, нормальное зрение. Жизнь очень скоро рассудит нас.

— Уже рассудила! Мы отбили первую интервенцию и вторую, и третью. По мордам надавали! Отобьем и четвертую, буде таковая случится!

Штрикер снял пенсне, сощурил красноватые глаза и долго рассматривал коллегу.

— Да, я понимаю с каждой минутой тебя все больше, — продолжал Бунчужный, — тебя купили — и очень дешево. Сыграли на твоем честолюбии. Отсюда твоя философия: ты, мол, выше других, тебе все дозволено для достижения цели и так далее. Ты мечтал о славе, богатстве, власти, — и царский строй шел тебе, счастливчику, индивидуалисту, навстречу, зная, кого готовит он для себя. Профессорство вскружило тебе голову, оторвало от земли, и ты полетел в страну мрака и крови. Да, как же, я помню, ты мечтал даже стать акционером. Тогда я считал это шуткой. Теперь, вижу, это не была шутка. А тут — революция. Крушение твоих зоологических надежд. Крушение индивидуализма. И началось накапливание яда...

— Все это гораздо сложнее. И незачем тебе вторгаться ланцетом в мою душевную ткань. И вообще... должен сказать, после такого кредо тебе, ей-богу, не грех в партию податься. Обязательно вступай. Будешь, по крайней мере, вполне легальным марксистом! — он криво усмехнулся.

— Что ж, отвечу: о вступлении в партию не думал. Мне кажется, надо завоевать право вступить в партию. Мне ведь не двадцать лет. Чтобы вступить в партию человеку в пятьдесят с хвостиком лет на тринадцатом году революции, надо сделать что-то большое.

— Не готов, значит? Не заслужил?

— За пазухой я не ношу камня.

— О, ты честен, как... — Штрикер подыскивал пример, но, не найдя, брезгливо махнул рукой.

— Ты гость, — сказал сухо Бунчужный, — но нельзя оскорблять и хозяина.

— Что ж... Разговору, кажется, конец, — Штрикер встал. — Как, впрочем, и всему, кажется, конец...

Штрикер хрустнул толстыми пальцами.

— Ты утопаешь и меня хотел бы затянуть в трясину. Ты, Кобзин, твоя компания... О, я понял сегодня многое... — сказал с дрожью в голосе Бунчужный. — И мне стало противно. Мерзко. Я еще вначале думал, что заблуждаюсь. А теперь, после разговора с тобой, все-все прояснилось.

— Однако, не засиделся ли я? — фальшиво спокойно спросил Штрикер. — Жаль, что нет ночного поезда... — он вынул из жилетного кармана луковицу, повертел в руках и, не глядя на стрелки, заложил в карманчик.

— Я хочу тебе добра. Верь, — сказал Бунчужный. — Я осуждаю тебя не для того, чтобы тебя уничтожить, я борюсь за тебя, хочу вернуть тебя себе, вернуть нашему обществу. Горько терять даже пуговицу от пальто. А мы теряем с тобой одаренного человека. Порви со старым миром. Прими рвотное. Вырви эту дрянь — и станет легче. Тебя поймут, простят, если ты уже увяз по уши. Иначе...

— Что иначе?

Бунчужный помедлил с ответом.

— Иначе будет плохо...

— Угрожаешь? — Штрикер уколол Бунчужного злым, ненавидящим взглядом.

— Не только угрожаю, но, если хочешь, приведу угрозу в исполнение.

— Ах, вот что!

Штрикер заново обмотал шарфом шею, и, не простившись, вышел из кабинета. Потоптавшись в коридоре, возвратился в столовую и лег, не раздеваясь, на диван. В доме уже все спали.

Бунчужный посмотрел на распластанное тело однокашника и прошел мимо в спальню.

На следующий день после совещания в ВСНХ Гребенников, как было договорено, отправился к Орджоникидзе, но в приемной ему заявили, что Григорий Константинович ранним утром улетел на площадку строительства завода «Запорожсталь».

— Просил вас зайти товарищ Судебников.

— Ну и везет! — воскликнул Гребенников, идя к заместителю.

— Уезжая, Григорий Константинович поручил мне заняться материалами Тайгастроя, — сказал Судебников, перебирая на столе бумаги. — В самые ближайшие дни мы утвердим материалы. Вам незачем дожидаться, можете сегодня улетать на площадку. Об утверждении известим вас телеграммой.