Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

— Эх, Таня, Танюша, Татьяна моя! — запевает Яша Яковкин, но морозный ветер обрывает пение. Яша кашляет натужисто, не в силах остановиться.

— Подавился! — кричит Таня, и видно, что она довольна.

Яша продолжает кашлять, согнувшись чуть ли не пополам, как перочинный ножик, и прикрывает рот теплым мехом вывернутой рукавицы. Сквозь кружево оснеженных ресниц проступают слезинки. Они тотчас исчезают на морозе. Лицо Яши становится от натуги багровым.

— Будто стакан спирту хватил... — с усилием выдавливает он слова и, отойдя, начинает стучать молотком по листу кровельного железа. Ловко, как настоящий кровельщик, загибает край, делает замок и вместе с ребятами подгоняет лист к соседнему листу.

В морозном воздухе слышится звонкое перестукивание.

— Таня, Танюша, Татьяна моя... — начинает Яша, неравнодушный к выдержанной, не поддающейся ни на какие призывы, Тане Щукиной.

— Брось, Яшка, смени пластинку! — отвечает она.

Тане становится смешно от своих слов, и она прыскает.

— Принимай, Татьяна! — кричат снизу.

— Давай, давай! Чего разоряешься, — грубо отвечает она, перегибаясь с подъемника вниз.

Электромотор включен, раздается приятное гуденье. В узкой шахте, напоминающей лифт, ползет ящик. Выше и выше. В нем известь. Девушки сноровисто выгружают известку и в ведерках уносят внутрь помещения. В чугунных печках пылает огонек. Зимой особенно приятно смотреть на пламя. Печки розовые, просвечиваются.

— Хорошо им! А ты на крыше поработай... На ветру... в тридцатиградусный мороз... — жалуется Сенька Филин, симферополец, парнишка с маленьким, как пуговка носом.

Симферополец ежится, и это вызывает злость у Яши.

— Дрожи! Пока дрожишь, не замерзнешь! — и хлопает по спине. — Теленок!

— Сколько листов выложили, артисты? — спрашивает Яша Яковкин Петра Старцева.

— А вы сколько?

— Мы не считали.

— Видно, считать нечего...

— Таня, Танюша, Татьяна моя... — поет уже про себя Яша полюбившуюся ему песню, и новый лист ложится рядом.

— Пойти бы. Погреться... не выдержу... — просится Сенька Филин, с опаской поглядывая на бригадира.

— Будет перекур, пойдешь!

Сенька ползает по кровельному железу, лист скользкий, руки еще не приобрели ловкости, работает парень со срывами, затрачивая много сил. Он с завистью смотрит в окна учебного комбината. За стеклами — девушки и те два лодыря... Новички, а смотри, на самое тепленькое место пристроились!

Сенька плюется, но оторваться от окон учебного комбината не может. Там белят стены, красят изнутри оконные рамы, подоконники, двери, циклюют полы.

Весело горят чугунные камельки. Из труб резко устремляется вверх дым. Кажется, что он просто вбит в небо.

«Завалиться б на печь... В жаркую избу. Чтоб испарина прошибла...» — мечтает парень, а руки и тело дубеют, дубеют...

Ветер начинает крепчать, на железе все больше появляется морозных зернистых звездочек. Они не повторяют друг друга ни узором, ни величиной, и на них можно долго смотреть.

Яша Яковкин чувствует, что ему невмоготу больше. Нос того и гляди отвалится. Да и руки, как картошка мерзлая; концы пальцев тупые, словно обрубки.

— Айда, ребята, пошли!

Команда подана, все устремляются с крыши к лестничке, ведущей на чердак. Толкая друг друга, спускаются на пятый этаж. Там тепло, ветер не гудит, не скребет по лицу наждачной бумагой.

— Люблю тепло! — восклицает Сенька Филин.

Ребята вынимают кисеты, баночки, сложенную во много раз газету, закуривают, потом бродят по комнатам.

В одних квартирах стены уже выбелены.

Новые двери желтеют приятным цветом: до них еще не добрались маляры. В других квартирах идет побелка, остро пахнет известкой, пол запачкан, затоптан, кажется, что его и не отмоешь. Но есть квартиры, где все готово: двери и окна выкрашены, по стенам накатаны узоры. В ванной комнате хочется напустить в белоснежную ванну воды, искупаться. Во всех комнатах светло, как-то особенно светло от солнца, морозного воздуха, снега.

— Такую бы квартирку оторвать! — говорит мечтательно Сенька Филин, умеющий ценить вещи.

— Заслужишь — оторвешь! — отвечает Яша Яковкин и думает: «Добиваться надо... такая квартира — раек... Одному, понятно, не дадут, а семейному — отчего же?»

Минут через двадцать Яша спрашивает бригаду:

— Обогрелись?

— Рука вот... не отходит... — вздыхает Сенька.

— На работе отойдет! Пошли, ребята! Надо нажать. Пока мы перекуривали, Старцев вперед выскочил на восемь листов. Я у них спрашивал.

Бригадир выходит на лестницу первым и — как в прорубь; морозный воздух кажется еще более жестоким после теплой комнаты. За бригадиром идут остальные.

— Ребята, хоть и чуток у нас тут прохладно на крыше, да отставать не имеем права. Всем прохладно, и у Старцева на крыше — не в избе. Отставать нашей комсомольской бригаде нельзя. Так я говорю?

А в учебном комбинате, спокойная, рассудительная, хозяйничает Таня. Всюду ей быть надо, за всем присмотреть. Несколько раз подходила к Петру и Лене, заходила, будто случайно, поглядит и уйдет. Работа нетрудная, из-под циклей летит мелкая стружка. Парни ей попались, видимо, подходящие, жаловаться нечего.

— Вы б перекурили, ребята, — говорит она. — С нормой управляетесь, хоть на отделочных работах стоите впервые.

Петр вынимает жестянку, закручивает толстую папиросу, передает табак Лене.

— Може, и вы з нами цыгарочку?

— Ни... — отвечает Таня, переняв несколько украинских слов у парнишек.

А после смены Яша Яковкин стоит внизу и кого-то дожидается. В теле — приятная усталость, на душе светло, как бывает только в большой праздник или на именины. «До чего хорошо...» — думает Яша, испытывая необыкновенное удовлетворение от прошедшего дня. «Работа... труд... Да я пропал бы с тоски, если б отняли право трудиться! Труд... Какое умное, человеческое слово...»

В проходной появляется Таня. Яша неуверенно подходит, хочет сказать, что вечером в бараке у них будут показывать кино...

— Ты кого-то дожидаешься? — спрашивает Таня.

— Товарища...

— Товарища? А я думала — меня! Да где ж он, твой товарищ? — она оглядывается. — Что-то не видно. А я не могу его заменить?

Они идут рядом, и Яша снова думает, что нет большего счастья, чем хорошо поработать в смену, а затем идти вот так с Таней в дальнюю дорогу через пустырь, в тайгу, к огонькам в замерзших окнах.

Конечно, требовалось в конце концов разрубить гордиев узел, вывести кого следует на чистую воду. И когда наступили трескучие декабрьские морозы Гребенников выехал в Москву.

Поезд пришел поздним вечером.

С вокзала Гребенников позвонил в приемную председателя ВСНХ; ему назначили встречу на утро. Он поехал в гостиницу, и там в тишине, которая всегда обитает в хороших гостиницах, Гребенникову после рабочей площадки стало не по себе.