Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Старик Коровкин снял с себя армяк и укрыл Пашку, хотя это внимание отца при всех было ему неприятно.

— Сиди, сиди, Пашенька. Один ты у меня...

Дождь, впрочем, скоро прекратился. Абаканов достал из военной сумки полотенце, тщательно вытер лицо, растер привычным жестом физкультурника руки, грудь, спину. Тело его тотчас покраснело.

— Хорошо! Эй, дубинушка, ухнем! — запел он, размахивая по-дирижерски руками. — Сейчас высохнем, как вобла.

— Веселый инженер, — заметил десятник Сухих. — С таким рабочие любят работать.

На десятнике старая форменная фуражка с бархатным околышем и техническим значком, глубоко вошедшим в ткань. Он держался солидно; эта фраза, пожалуй, была первой за всю дорогу.

— По знаменитым местам едем, — заявил Абаканов, глядя куда-то в сторону.

Он рассказал народную легенду о Чибереке, который пытался проложить тракт, но не смог. Остатки огромных камней свидетельствовали, по народной легенде, о строительных работах Чиберека.

Справа от тракта лилась полноводная, стального цвета река, открывались заливные луга; из-за туч выкатилось солнце, забелели ослепительным цветом оснеженные пики гор. Прибитая дождем пыль, мягкая, как пудра, тотчас посветлела, поднялся ветер и понес тучу песка по дороге.

Абаканов снова затягивает в одиночку. «Эй, дубинушка, ухнем!» Его крутая спина, с рыжими веснушками, соединявшимися, как ряска на застойной воде, в сплошные островки, покрывается пепельным налетом пыли.

Пыль уже и на бровях, на ресницах, в покрасневших уголках глаз, в ушах всех путников.

Журба сидел на дне кузова, опираясь спиной на кабину, и с нахмуренным видом глядел по сторонам. Если бы не испортили настроение в исполкоме и не беспокоили мысли о предстоящей работе, с каким удовольствием мчался бы он сейчас в глубь неведомого края... Он пытался представить площадку, но все как-то не шло на ум.

Ветер свежел. Абаканов некоторое время еще упорствовал, но под конец сдался: вынул из рюкзака ночную сорочку, повертел перед собой и надел.

— Цыганская шуба? — спросила Женя.

Когда она смеется, ее лицо краснеет, тогда скрывается рваная дорожка шрама, пролегшая через щеку. «Откуда у нее этот шрам?» думает Журба.

— Теплее шубы! Не верите? — и Абаканов хлопает себя руками по груди.

Жене холодно, хотя она в лыжном костюме, плотная ткань сыра, ни солнце, ни ветер не высушили. Журба снова предлагает девушке пересесть в кабину. «Вы ведь у нас единственная!» Но девушка отказывается.

— Никаких привилегий, даже единственной!

Тогда он предлагает свой военный плащ. Она и от плаща отказывается.

— В таком случае я воспользуюсь правом старшего. Извольте подчиниться моим приказаниям! — он распахивает широчайший плащ, прячет под него Женю и себя. — Вот так. И нечего ломаться.

— Товарищ начальник, — обращается старик Коровкин к Журбе. — Зачем пустовать месту в кабине? Позвольте сесть Пашеньке. Слабый он у меня. Еще захворает...

— Да что ты, что ты, батя?.. — возмутился Пашка, покраснев.

— Садись, садись, сынок, чего там... Садись, милый...

Но Пашка остается в кузове. Не пошел и старик, не желая расставаться с сыном даже на короткое время.

Машина мчится быстрее, быстрее, шофер великолепно знает каждую ложбинку, каждый поворот дороги. Под плащом тепло, Журба чувствует дыхание девушки, его мрачное настроение мало-помалу проясняется. Они тихо ведут разговор. Почти шепотом. И от этого каждое слово приобретает особый смысл.

— Как вы сюда попали? — спрашивает он Женю.

— Хотите просмотреть анкету?

— Хотя бы так.

Женя рассказывает. Шепотом. И теплое ее дыхание Журба снова чувствует на своем лице.

Училась на рабфаке в Ленинграде и работала на электроламповом заводе. Узнала о большом строительстве. Была комсоргом цеха. Агитировала других и сама вызвалась. Горком комсомола послал по путевке.

— А папа, мама?

— Папа — старый корабельщик. Он понял.

— А мама?

— Мама, как мама...

Я также из Ленинграда. И старик мой корабельщик. В 1906 году его выслали из Питера. Мы очутились в Одессе.

— Интересно!

— Что вы будете делать на площадке? — Он не чувствует ее дыхания, она даже как будто отстранилась от него, и тотчас холодный ветер заполз в какую-то щелочку плаща.

— Что потребуется, то и буду делать.

— Вы злюка!

Они некоторое время молчат.

— Мне не нравится ваш Коровкин. Откуда вы его взяли? — спрашивает Женя.

— Он не мой. Он — Абаканова.

— Все равно.

— Подсунули, взял.

— Кулак?

— Угадали!

— А Пашка ничего.

— Ничего. Возьмите его под свое крылышко.

— У меня нет крыльев. Я самая обыкновенная.

— Кто вас знает!

Они слышат крик, оба высовывают головы из-под плаща, щеки их касаются. Уже заметно потемнело.

Оказывается, с черноусого Яши Яковкина ветер сорвал соломенную шляпу-бриль, которую парень приобрел в Медном. Машину не останавливают. Ветер угнал шляпу, как перекати-поле.

Вдали показываются огоньки, они колеблются, подрагивают, точно пламя свечи на сквозняке.

— Тайма! — объявляет Абаканов.

Машина сбегает с тракта в сторону; теплые и холодные потоки воздуха сменяют друг друга. Две новые речушки сливаются в одну, которая и уходит под мост. Отчетливо выделяется белое каменное строение, освещенное электричеством. Машина вылетает на широкую мощеную улицу, делает несколько поворотов и останавливается у деревянного здания.

Остановка. Отдых.

Через несколько минут звенят рукомойники, Женя выходит в контору загорелая, в цветастом платье, новая, непохожая на ту, с которой Журба болтал под плащом. Рубчатый шрам на щеке сейчас не так заметен. Платье делает тоненькую девушку более взрослой, но в этом платье она потеряла для Журбы свою прелесть.

В контору сходятся остальные участники экспедиции, умытые, почистившиеся.

После ужина разбрелись кто куда. Журба и Женя, не сговариваясь, отправились знакомиться с городом. Было темно, вечера на Алтае густые, темные. Но в городском саду горели огни, на эстраде играл оркестр. Алтайские юноши и девушки, студенты местного педагогического техникума, танцевали на деревянном кругу вальс.

Возвращались из сада вместе со стариком-сказителем и девушками-хористками, выступавшими на эстраде. Старик на ломаном русском языке рассказывал о жизни на Алтае, о новой музыке, о хоре и оркестре, которых прежде не знало алтайское искусство, и курил при этом канзу — трубку, сделанную из кости и дерева. Девушки расспрашивали про Москву.

Когда Журба закурил свою коротенькую трубочку, старик презрительно покосился и предложил свою. Кончилось тем, что Журба купил канзу.

— В ней пуда два дегтя! — не смущаясь сказала Женя.

— А как вас зовут? — спросила Женя одну из певиц.