Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Хотя дорога была широка, лошади упрямо заходили друг другу в хвост, как если бы шли по узкой тропке, и никакими усилиями не удавалось заставить их идти по две в ряд.

Часа через три Василий Федорович свернул на тропу и повел группу вдоль безыменной речушки. Здесь велись лесозаготовки, рабочие скатывали с горы бревна, которые, падая, вздымали фонтаны брызг. На многих деревьях процарапаны были длинные стрелы, обращенные острием вниз; под стрелами висели жестяные коробочки.

— Подсочка! Добывают смолу, — пояснил Абаканов. — А лес идет на стройки, на крепь для угольных шахт.

Выбравшись к речушке, Яша Яковкин и Сухих ожесточенно принялись обливать водой голову, грудь, лицо, без конца пить, то черпая ладонью, то припадая к воде губами.

— Не делайте этого, еще больше захотите пить, — предупредил Абаканов.

Обманчивое охлаждение! Журба испытал это на себе. Ему понравилось, с какой заботливостью Абаканов относился к группе, как без излишней назойливости предупреждал товарищей от неприятностей.

Справа и слева вдоль долины поднимались горы, покрытые лесом, а над рекой, по высокому берегу, росла густая трава, расцвеченная фиолетовыми венчиками луговой герани, розовыми метелочками иван-чая, красными зонтиками татарского мыла. Таежная тишина, нарушаемая шумом бегущей реки да резкими выкриками птиц, становилась с каждой минутой глубже. Некоторое время группа ехала молча, не шутил даже Абаканов.

Прошли еще километров десять, и Бармакчи объявил привал. Лошадей расседлали, развьючили. Потники положили мокрой стороной к солнцу. Женя внимательно осмотрела свою лошадь, желая запомнить приметы, чтобы потом легче отыскать в табуне: седлание и навьючивание возлагалось на каждого всадника.

В небольшой речушке с тихими затонами купались все, даже Женя. Единственная женщина, она отошла шагов на двадцать в сторону, за уступ скалы.

— Осторожней! — крикнул ей Журба. — В случае чего, зовите на помощь.

Минут через пять группа услышала девичий визг: «Ах, хорошо! Вот хорошо!» и шлепанье руками по воде; можно было подумать, что плывет колесный пароход, ударяя по воде плицами.

— Вода ледяная! А как у вас там? — спрашивала Женя.

— У нас кипяток! — ответил Абаканов. — Обратите внимание на цвет.

Действительно, Женя заметила, что алтайские реки отличаются друг от друга прежде всего цветом. Безыменная речушка казалась зелено-синей, как легкий раствор медного купороса.

Искупавшись, Сановай принес сухих веток и развел огонь. Коровкин-отец воткнул в землю рогульки, навесил на перекладину два походных котла и чайник. Пашка Коровкин, любивший поесть, охотно подкладывал сушняк. Женя заметила, что глаза у него были светло-серые, а ресницы и брови совсем белые, незаметные, как у малых ребят. Когда сушняк истощался, он рубил дрова, размахивая топором, подобно сказочному лесорубу.

Пока варился обед, Журба и Абаканов, лежа рядом, смотрели в небо. Над их головами раскинулись кроны исполинских сосен, простиралась голубая тишина, располагавшая к интимной беседе. Время от времени верхушки деревьев шумели, и шум этот напоминал Журбе морской прибой.

— Мне говорили, что вы бывали на тубекской площадке, — сказал Журба.

— Побывал.

— Как ее находите?

— Я не имел возможности заняться ею по-настоящему.

— А первое впечатление?

— Первое впечатление удовлетворительное. Но есть серьезные недостатки.

— Какие?

— Река. Для такого гиганта надо много воды, а Тагайка бедненькая, хотя и бойкая, живая речонка. Второе — заболоченность.

— Это серьезный минус. А плюсы?

— Руда и уголь — почти под рукой.

— Запасы?

— Мы не исследовали. Но сочетание чудесное.

— Почему московская комиссия сняла точку с изыскания?

— Ссылаясь на то, что есть более выгодные площадки. Здесь, действительно, места богатейшие, а чем больше выбор, тем труднее на чем-либо остановиться.

— Что вы скажете о Радузеве?

— О Радузеве? — удивился неожиданному вопросу Абаканов. — Что могу сказать? Его прислали к нам в прошлом году. Он, конечно, странный, весьма странный человек, но инженер знающий. Таких поискать!

— На меня он подобного впечатления не произвел.

— Вы его не распознали. Это замкнутый, болезненный человек. С ущемленным самолюбием. С ущемленной душой. Но знаний у него не отнимешь.

— Белогвардейский офицер?

— Белогвардейский? Откуда вы взяли? Он офицер царской армии. В белой армии, насколько я знаю, не служил.

Промолчали.

— А какой он пианист... Когда его слушаешь, забываешь и недостатки его. Все забываешь...

Абаканов вздохнул.

— Он сибиряк?

— Он с Украины, но в Сибири и на Урале лет десять.

— Выслан?

— Откуда вы взяли?

— Предположение.

— Нет. За что его высылать? Его никто не высылал.

— Откуда вы так хорошо его знаете, если он прибыл сюда только в прошлом году? И если к тому же он человек замкнутый?

Абаканов смутился.

Подошла Женя.

— Не помешаю беседе начальников?

— Садитесь, девушка.

— У меня есть имя...

— А Грибов? Что он?

— Грибов? Женя, не слушайте. Грибов тяжелый, самомнящий человек, хотя и кажется приветливым. С ним работать трудно.

— Знающий?

— Вообще, да.

— Обед готов! — объявил Яша Яковкин.

Поднялись.

Обедали, лежа на земле вокруг котла. Женя, утолив первый голод, приподнялась на колени, посмотрела и вдруг воскликнула:

— Как цифры на циферблате! Стойте, я сейчас! — и схватила аппарат.

— Какие цифры? — спросил Абаканов.

— Лежите вокруг котла, как цифры на циферблате часов. Какой непонятливый!

После обеда отдыхали, подложив под головы седла.

— Я читала, что киевский князь Святослав любил спать на земле, подложив под голову седло, ел сырое мясо...

— Спите, Женя, и не мешайте другим! — сурово сказал Журба, а про себя подумал, что без этой девушки в группе было бы серо и буднично.

В шесть объявили подъем, Женя бросилась искать свою лошадь, но все лошади показались ей одинаковыми, совпадали даже отдельные приметы.

— Где моя лошадь? У нее мозоль на левой ноге. И рубец на крупе. И еще что-то, не как у людей!

Выручил ее старик-алтаец. Как он запомнил, кто на какой лошади ехал, Женя понять не могла.

Дорога, сжимаемая скалами, становилась у́же и у́же. Лошади, как уверял Абаканов, шли с осторожностью; на крутой тропе они пробовали прочность камней: поставят ногу, пощупают, не сползает ли камень, и только тогда налегают всей тяжестью.

Часов в семь вечера группа повстречала на тропе алтайских женщин. Одеты они были в пестрые кофты и юбки, из-под которых выглядывали мужские грубые штаны и сапоги. Все курили трубки. Бармакчи о чем-то спросил женщин, они ответили. Желтые морщинистые лица их оставались суровыми.