Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1950 года]

— У нас, к счастью, сыпняк не получил распространения, я думаю, мы погасим пожар в самом зародыше.

— Не получил! Он не может, не должен получить распространения. Повторяю: у меня сорок тысяч людей!

— Я все отлично понимаю.

— Тем более! Что вам от меня надо? Средства, материалы, людей — я вам выделю немедленно. Сыпняк вы обязаны ликвидировать немедленно!

Гребенников уехал раздраженный, обеспокоенный.

— Наши врачи слишком самоуверенные люди, — сказал он Журбе. — Надо мобилизовать нашу общественность. Поручи комсомолу понаблюдать за тем, чтоб у всех наших рабочих было чистое белье, чистые постельные принадлежности, чтобы люди раз в неделю обязательно посещали бани. Установи связь с больницей, я подтяну нашу комендатуру.

Николай слушал, а мысли были там, в палате, у бледного, как наволочка, родного лица.

— Ты не волнуйся, — сказал Гребенников.— Надя — крепкий человек, перенесет болезнь. Если что-нибудь нужно от меня в смысле средств, скажи.

Когда Надежде стало лучше, Журбе разрешили, наконец, посетить больную. Он шел по коридору с сжавшимся в комок сердцем, шел, ступая на носки, чтобы ничем не нарушить тишины, которая действовала здесь наравне с лекарствами и, вероятно, прописывалась докторами при обходе палат. Сквозь открытые двери виднелись выкрашенные белой краской кровати и тумбочки. Больные в бумазейных халатах сидели на постелях или учились ходить, ослабев после продолжительного лежания.

Когда увидел Надю, впервые в жизни у него задергалось лицо. Он видел ее впалые щеки, черноту вокруг глаз. Николай стоял у кровати и не выпускал желтую, невесомую, как осенний лист, руку.

— У меня только что был Гребенников. Вы все не забываете меня. Спасибо вам... — сказала Надя тихим голосом.

И оттого, что она благодарила его и других за то, что они не оставили ее в беде, было так тяжело и так странно, что Николай не находил слов. «Она говорит так, как будто между нею, больною, и нами, здоровыми, лежит какая-то невидимая для нас, но видимая, ощущаемая ею грань, разделяющая людей на два мира. Значит, к больным надо относиться особенно чутко не потому только, что они физически слабы и нуждаются в помощи, но и потому, что сознанию их нанесена травма».

Дни шли, и силы, хотя медленно, возвращались. К Надежде приходили Николай, Гребенников, Женя Столярова; несколько раз навестил ее профессор Бунчужный. Надя очень остро воспринимала отношение людей к себе, взвешивала каждое сказанное слово, порой была излишне строга к людям, придирчива, раздражительна. Она вспомнила свой приезд... Николай не встретил. И с новой силой обида обожгла ее... Ей вдруг показалось, что Николай никогда не любил ее так, как она хотела.

— Я знаю, тебе некогда отрываться и приходить ко мне. Зачем себя насиловать? — сказала ему однажды.

Его это до крайности удивило.

— Не притворяйся! Я хорошо вижу, что тебе тяжело, и незачем меня обманывать... Я для тебя обуза... И я не хочу... Лучше не приходи...

— Как тебе не стыдно, Надюша! — Он не мог всерьез принять ее слов, хотя испытал обиду, от которой сразу вдруг что-то померкло в душе. Он сдержал себя и прежним задушевным голосом спросил: — Разве я дал какой-либо повод так думать?

— Дело не в поводе. Я так чувствую.

— Тебя обманывают чувства.

— Меня обманывают люди, а не чувства!

— Ты ошибаешься. Я еще более люблю тебя, и во мне все разрывается от тревоги за тебя...

— И вообще, кажется, мы поторопились...

Он пожал плечами.

— Надюшка, ты что-то выдумываешь... Я не сержусь на тебя единственно потому, что ты больна.

— Ко всему нехватает, чтобы ты на меня сердился!

— Ну, отдохни. Я чувствую, что мое присутствие тебя раздражает.

Когда Николай уходил, Надя зарывалась лицом в подушки. «Он больше не придет ко мне... За что обидела его?» Ей казалось, что никогда она так не любила его, как теперь. Но когда приходил, повторялось то же самое.

Николай замкнулся. Он был глубоко уязвлен, обижен.

Перемену в отношениях Николая и Нади скоро заметил Гребенников. Он попытался помирить молодежь, хотя не мог понять, что, собственно, случилось. Заметила это и Женя. Но она пока не вторгалась в чужой мир и больше говорила с Надей о доменном цехе, о коксохиме, о профессоре Бунчужном, Борисе Волощуке, о своих встречах с Шарлем Буше.

— Не правда ли смешно, Надя, когда пятидесятилетний влюбляется в девятнадцатилетнюю?

— Думаю, что это не смешно. Это трагично. А у вас так получилось, да?

— Получилось...

— Странная девочка! Ну, рассказывай, что натворила!

Женя задумалась.

— Ты знаешь, что он мне сказал в прошлый раз? Я передам тебе наш разговор слово в слово. Слушай внимательно. Только не смейся, я передам нашу беседу в лицах, как в театре: «Мне не чужда ваша огромная работа. От старой России — ни следа. Но я не думал, что мысли моих соотечественников — Кабе, Сен-Симона, Бабефа так скоро найдут овеществление...» — Он говорит очень важно, как если бы выступал в академии. — «Ваши Кабе ни при чем! У нас есть Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин!» — говорю я с вызовом. «Наконец я не предполагал, что в России и мне придется строить социализм... Это странно, мадемуазель Эжени, да?» — «Мадемуазель?»

Мне стало очень смешно. Какое-то очень чудное слово. Будто названье козявки. Никто никогда меня так не называл. Я и сказала: «И вообще люди старого режима очень странно говорят: профессор Бунчужный меня называет «барышней», а вы — «мадемуазель». Только, пожалуйста, не сравнивайте себя с профессором Бунчужным! Он очень хороший человек, он наш, советский человек, и я люблю его как отца».

Французу что-то не нравится в моем ответе. Он дуется и идет молча. Мне все равно.

«Я привык мыслить социализм политически, — говорит Буше, притворяясь, что я его нисколько не задела. — Но вы научили меня ощущать социализм и политически и технически». — «Я очень рада, что моя страна вам так много дала!»

Шарль вдруг наклоняется ко мне, и я слышу его голос у самого уха: «Ваша страна — моя вторая родина, а вы, Женя, — моя первая радость!»

«Первая радость» — я смеялась-смеялась, Надюша...

А вообще он не всегда так говорит, чаще всего мы с ним по-дружески разговариваем. Он рассказывает мне про Францию, какие у них там обычаи. Ты знаешь, он после окончания института не смог получить у себя на родине работу и уехал к нам, в Петербург. Это еще перед революцией было. Он много зарабатывал. С женой он уже не живет много лет. Она в Лионе, а деньги ей посылает. И дочь у него такая же, как я, только она уже замужем.

Шарль говорил, что жизнь у него была трудная, суетливая и ему некогда было подумать о себе. Он говорил, что теперь у нас он помолодел и что это я все сделала... А мне... — Женя вдруг запрокидывает голову и звонко, на всю палату, смеется. — А мне это даже немного нравится... Это плохо, Надя, да?