Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1950 года]

— Но что я мог сделать?

— Как что? Позаботиться о людях, если не мог развернуть во всю ширь работу. О людях позаботиться. Создать условия для жизни.

— Легко сказать! Стройки не мог покинуть ни на минуту.

— Оставил бы кого-нибудь здесь вместо себя, а сам в крайком, к Черепанову.

— В путейском деле никого не оставишь.

— Оставил бы на площадке!

— Я так и сделал. Знаешь, кто здесь заместителем начальника?

— Ну?

— Десятник Сухих!

— Как?

— Честное слово! Своею властью назначил. Больше никого не мог. А что получилось? Охмелел человек, заставил величать себя «директором». Я знал и мирился до поры, до времени.

Гребенников, как ни тяжело ему было, не мог удержаться от улыбки.

— Эх, натворил бед! Не оправдывайся. Ты понимаешь, пошла тяга. Людей за тысячи километров потянуло к нам, на огонек. Новый центр объявился!

Эти слова взволновали обоих.

— Я не стану оправдываться, — сказал Николай. — Только что мог сделать? Послушай меня... По целым суткам не сплю... Зарос вот... Инженеры по центрам окопались. Сюда хоть бы кто! Один Абаканов бродит по площадке с треногами...

— На вот полотенце и мыло. Иди под окно, полью на руки.

Николай стянул тяжелую рубаху, они вышли. Гребенников лил воду на спину, освещенную луной, на дугу позвоночника, на сизую от загара шею. Николай фыркал, кряхтел, отплевывался; мыло долго не мылилось; чувствовался крепкий запах здорового тела.

— Был в крайкоме? — спросил Журба, отряхивая мыльную пену с глаз.

— Мельком видел Черепанова, на вокзале, уезжал в Москву. Условились встретиться через две недели. Хочу сначала познакомиться со всем на месте. Так мне и товарищ Куйбышев сказал. Потом примем решение и окончательно утвердим в Москве. Проволочек больше не допущу. А как там?

Гребенников кивнул головой в сторону, где должно было находиться проектное бюро.

— Сколько времени спорили, где ставить завод: на угле или на руде! На каких углях да на какой руде! Благо есть выбор!.. Какой завод да какого типа!

Николай обтирал мохнатым полотенцем крепкий торс. После умывания лицо его помолодело. Гребенников протянул массивный серебряный портсигар, с рубиновым камешком на замке.

— Разговоры знакомые. Приезжаю вот сейчас, после заграницы, в Москву. Захожу к одному большому начальнику. А мне заявляют: «Базы у вас, товарищ Гребенников, нет! Напрасно ездили!» — «Как, говорю, напрасно? Какой базы нет? Где базы нет?» — «На данном этапе, — говорит он мне, — выгоднее реконструировать старые заводы, нежели строить новые. Да еще в неосвоенных районах!» Как тебе нравится такой тезис? И это уже после постановления правительства о стройке!

— Знакомо! Колчаковские профессора. Это их теория!

— Если б только колчаковские профессора! Встретил одного оппозиционера. В пятом году вредил нам в Одессе. Меньшевик Плюхов. Лазарь его знает. Рыжая гадина. Спрашиваю: «Кем ты сейчас?» Называет ответственнейшее место в ВСНХ. По строительству химических предприятий. Я ему: «Постой! Да ведь ты, собственно, мой прямой начальник по химии? Поговорим о деле». Он и давай мне выкладывать свои «теории». Я ему: «Ты думаешь, что говоришь? Так и до объятий с контрреволюцией недалеко!» А он мне: «История — дело а к р о б а т и ч е с к о е! У кого кружится голова, в политику не суйся!»

Кровь прилила к лицу Гребенникова. Он стянул с себя рубашку и остался в цветной сетке.

— Вот до чего можно дойти, будь ты в прошлом хоть трижды политический ссыльный!

Николай забарабанил пальцем по стеклу.

— Как Джонсон? — спросил, снижая голос, Гребенников.

Журба помедлил с ответом, еще раз взвешивая все, что он знал, наблюдая за Джонсоном полгода.

— Кто его знает! Вообще веем этим иностранным специалистам верить не приходится. Я, конечно, присматривался к нему внимательно. Пока ничего не замечаю. Но скажу: уж очень неприятно слышать от него: «русская механизация», «русский инженер»... И интонация при этом... и мимика...

Журба сплюнул.

— Да. Ты прав.

— К тому же, я мало его понимаю. С ним какой-то бестолковый переводчик.

— Уже переводчица. Сменил! А ты ничего не замечаешь.

Гребенников протянул коробку консервов.

— Нож есть?

Николай взрезал жестянку, в комнате запахло прованским маслом и лавровым листом. Журба набросился на консервы и ел так аппетитно, что Гребенников тоже захотел. Они устроились на подоконнике и, держа на весу жестянку, погружали в масло куски хлеба. Вместо вилок служили им охотничьи ножи.

— Как твоя трасса?

Журба оживился:

— От Острога протянули на двести километров, ты ведь сам ехал. И в тайге сделали немало.

Он говорил с гордостью, удовлетворением, потому что это был единственный участок, где работа шла нормально.

— Сколько алтайских хозяйств вышло на трассу! Народная стройка!

— Поздравляю!

— Помнишь, проводника, Василия Федоровича Кармакчи? И он работает на трассе. Если не возражаешь, перебросим его к нам. Комендантом. А?

— Погоди. Разберемся.

— Представь, ведем дорогу через кряж, подключил я машинку... как бабахнет, так медведя и убило!

— Какого медведя?

— Медведицу! Вот такую! Шкуру лупили скопом часа три! Целый ковер!

— Поздравляю с первой добычей. Медведя, значит, поделили, а шкуру?

— А шкуру? Шкуру можно и тебе доставить, если хочешь, на память!

— Зачем она мне! Ты расскажи-ка лучше, как дорога наша подвигается?

— Через три месяца можешь принимать экспрессы! Честное слово!

Коробка консервов была пуста. Принялись за чай. Пили его с несладкими американскими конфетами и соленым печеньем.

— Как там, за границей? — спросил Николай, отхлебывая чай из немилосердно горячей кружки.

— У кого жизнь, а у кого голодуха! Пестрота. Один рабочий мне сказал: «Наши газетные шакалы пишут про вашу страну небылицы. Но мы научились читать! Мы знаем все, что вы создали за годы революции. Мы хотим, чтоб у нас был такой строй, как у вас. И это будет».

Гребенников отошел к окну, его высокую, худощавую фигуру облил лунный свет.

— Да, друг мой. В Западной Европе и в Америке миллионы безработных бродят по улицам. А буржуазия ищет выхода. Но выход у нее, как известно, один: еще больше давить на народные массы. Для этого нужна сила. И вот устанавливают диктатуру, активизируют фашистский сброд. Мечтают о переделе мира.

— Невесело, — сказал Николай.

— Нам бы выполнить пятилетку, и тогда посмотрим! И не за пять лет, а за четыре. За три! Как можно скорее. Мне говорили в ВСНХ, что некоторые хозяйственники обязуются выполнить пятилетку даже за два с половиной года! В области коллективизации у нас огромнейшие успехи. Вот это радует! А мы с тобой, Николай, подзадержались... ты чувствуешь, как мы должны сейчас работать?