Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1950 года]

Но то, что они находились на правильном пути, было Лазарю ясно.

«Шлаки не в порядке? Это так. Но в этом повинна печь... Подводил старый заводской «самоварчик».

И вот девяносто восьмая плавка решила многое.

Это получилось незадолго до того, как Штрикер собрался в Москву.

Было сумеречное утро, над заводом низко висела туча. Впервые в тот день Бунчужный и Лазарь Бляхер, хотя и с риском, повели печь как только могли горячо. Старая задерганная печурка, не способная, казалось, больше ни на что, вдруг оживилась, заработала молодо, задорно.

Впервые за несколько лет бесплодной работы тугоплавкие шлаки разжижились, и ванадистый чугун пошел. Он был не тот, каким ждали, каким должен быть, но на первых порах это ничего не значило.

— Есть! — воскликнул Лазарь, и в глазах его было столько счастья, что Бунчужный просиял.

Важно было убедиться, что они на верном пути, что шлаки сдаются, что проблему можно решить, что надо работать дальше.

Это был праздник, принесший удовлетворение не только коллективу института, но и коллективу завода, на котором велись исследования.

Тогда же случилось одно «чудо»: после долголетней болезни Бунчужный почувствовал себя совершенно здоровым! Он даже внешне изменился: перестал сутулиться, выпрямился, и на губах появилась улыбка.

— Теперь нам следует просить ВСНХ разрешить построить опытную домну при каком-нибудь заводе. Организуем там филиал... Никто не сочтет вашу просьбу нескромной. Вы недооцениваете себя, Федор Федорович! Другой на вашем месте давно протрубил бы всем уши. Вы своим поведением сами в глазах других умаляете значение проблемы.

— Девяносто восьмая проба еще не конец! — сказал он в последнюю встречу.

Встреча Штрикера с Бунчужными произошла рано утром. Друзья расцеловались по-старинному, накрест, троекратно. От бороды Штрикера после утреннего воздуха пахло сыростью.

«Точно христосуются», — подумала Анна Петровна и улыбнулась.

Вошла Марья Тимофеевна в капотике, по-домашнему.

— Какая вы красивая! — искренне восхитилась Марья Тимофеевна. — Я так много слыхала о вас хорошего! Но вы красивее, чем я представляла!

Анна Петровна грустно улыбнулась. Они поцеловались.

— Ну, пойдемте ко мне. Там переоденетесь. Я так рада, что Генрих Карлович привез наконец вас к нам!

В столовой Штрикер, тщательно расправляя бороду, принялся рассказывать последние политические новости, почерпнутые им неизвестно откуда.

«Сказывается провинция, — подумал Бунчужный. — У них ведь всегда все известно раньше, нежели у нас...»

— А ты, Федор, говорят, чудеса творишь! Слышал. Читал. Превозносят! Но, извини меня, не верю...

Бунчужный улыбнулся. «Груб и резок, как был», — подумал он, рассматривая друга, и сказал:

— Молодишься?

Штрикер растерянно оглянулся, — в столовой, однако, никого, кроме них, не было.

— Noblesse oblige! [1] Положение обязывает. Молодая жена. М-да!.. Так вот, говорю, не верю. Юношеские мечты. Стишки в металлургии! Не к лицу серьезному ученому. На твоем месте я давно бы оставил эту затею. Титано-магнетиты! Перпетуум мобиле! К чему даром тратить народные средства?

— А ты изложи свое мнение публично. Или выступи в печати.

— Я не ябедник!

— Странные у тебя, однакоже, представления о печати! И вообще...

— Уже обиделся! — примирительно заговорил Штрикер, подходя к Бунжучному и обнимая его. — И откуда это у тебя? Кажется, одних мы корней с тобой, одних кровей! Ты все-таки пойми, сколько всюду претензий! В каждом городе что-то там изобретают. Носятся с мировыми открытиями. С мировыми! На меньшее никто не соглашается! Вот почему говорю, что неприлично старому, настоящему, божьей милостью, ученому итти со всеми э т и м и в ногу.

Штрикер расхаживал по столовой и потирал мягкие одутловатые руки (под ногами его скрипели доски паркета, под ногами Бунчужного никогда пол не скрипел) и раздраженно говорил:

— Да, делают мировые открытия, — и все это всерьез. Честное слово, без риторических гипербол. Звенигородский научно-исследовательский институт!.. Бирзуловская академия!.. Зайдешь этак из любопытства, а тебе навстречу — академик!.. Деревенский парень. Ни усов, ни бороды. И думаешь — м-да!.. А настоящие ученые сидят где-то по лабораториям и перемывают пробирки...

«Так вот оно что! Обида? И после чего?» — подумал Бунчужный.

— Но кто тебе не дает заняться настоящей наукой? Пробирки найдется кому мыть!

— Младенец! Впрочем, пока оставим эту тему. Рассказывай, как живешь?

В столовую вошли дамы. Марья Тимофеевна пригласила всех к столу.

— Что ж это моей крестницы нет? Позвони ей, Федор, пусть придет. Обязательно. И Ниночку прихватит. Как ее Лазарь? — Штрикер спохватился. — А я и забыл! Одну минутку!

Он вышел в коридор и вместе со стариком Петром принялся развязывать чемодан.

— Что ж это у вас здесь точно в мебельном магазине? — спросил он у Петра, развязывая в коридоре чемодан.

— Соседские вещи. Ремонтируется квартира у профессора Павлова, так что просили на время кое-что поставить.

— Генрих говорил, что вы серьезно больны? — спросила Анна Петровна каким-то задушевным голосом, и глаза у нее были открытые, немного печальные.

Бунчужный смотрел на Анну Петровну и думал: «Какая милейшая женщина!» Ему вдруг стало с ней очень легко и захотелось поделиться своей радостью. И он стал рассказывать о долгих мучительных поисках, о своих научных неудачах, от которых он, собственно, и заболел.

— Нет, дорогая, теперь здоров, совсем здоров. Это последняя плавка меня вылечила. И ведь бились почти над открытым замком! Нехватало смелости. Все решила эта плавка: девяносто восьмая. Если б вы знали, какие открываются перед металлургией возможности!

«Неужели они однолетки?» — подумала Анна Петровна, вглядываясь в оживленное лицо Федора Федоровича и в молодо засверкавшие глаза.

— Как я рада за вас! — воскликнула она. — У вас творчество... У вас жизнь! А Генрих... — она не договорила. — И я без всякого дела брожу по комнатам... Если бы у меня были хоть дети...

— Москвичам украинского меда привез! Ну-ка!

Генрих Карлович поставил глиняный кувшин и с торжественностью размотал суровую нитку, потом снял клейкую бумажку с крупинками сахара, выступившего на желтом меду.

С приходом Штрикера Бунчужный снова почувствовал себя стесненно. После чая он ушел переодеваться. Штрикер бесцеремонно поплелся вслед, рассчитывая на разговор по душам.

— Мне надо с тобой серьезно потолковать перед совещанием, — сказал Штрикер, снимая пенсне. — Только — очень серьезно.

Бунчужный посмотрел в холодные, злые глаза Генриха.

— Ты меня извини. Сейчас — восемь. В одиннадцать у меня плавка. Хочешь, поедем со мной на завод?