Федор Панфёров - Удар

Во тьме не было видно ни пароходов, ни барж, ни баркасиков, но всюду что-то урчало, хрипело, било по реке лопастями и подмигивало разными светящимися глазами — один красный, другой зеленый. И по тому, как эти фонарики передвигались, мелькая то тут, то там, можно было заключить: на реке шла своя большая ночная жизнь.

Когда машина выскочила на паром, Аким Морев, облокотившись о крепкие перила, неотрывно стал смотреть на ночную Волгу, пригласив и Ивана Евдокимовича.

— Дорогу знаете? — спросил шофера академик.

— Дорог на Черных землях полно. Куда прикажете?

— Держите на Сарпинские озера.

— Бывал, — ответил шофер так, словно его просили зайти в знакомый киоск и купить там пачку папирос.

«Самоуверенный. Опасные такие шоферы», — подумал академик и, чтобы проверить Федора Ивановича, снова спросил:

— Километров двести пятьдесят будет?

— С гаком. А ежели собьемся, не в ту сторону ударимся, так-то может вырасти километров в триста.

— И такое бывает? — вмешался Аким Морев.

— Степь-матушка. Туда глянешь — ничего не видать, сюда глянешь — ничего не видать. Туда-сюда километров на двести — триста ни жилья, ни забегаловки, ох, горе мое. Сбился и считай — погиб в расцвете сил.

— Вот и завезете нас туда, где «считай — погиб в расцвете сил», — проворчал Иван Евдокимович, забираясь в машину. — Спать, — сказал он, удобно устроившись.

Федор Иванович некоторое время молчал, видимо занятый какой-то своей мыслью, затем, встрепенувшись, сказал:

— Ох, нет. Глаза завяжи — найду. Впрочем, на Сарпинском я был года три, а то пяток тому назад. Дичи там — ух! Попалите. Ружье раскалится до огненности: стволы кипят.

— Как же из него стрелять, ежели оно огненное, — сдерживая смех, произнес Аким Морев.

— А так уж. На то и охота. Впрочем, руки в воду обмакнешь и за ружье. Выпалил, и опять в воду, — нашелся с ответом шофер и сам рассмеялся. — Минутку терпения, — сказал он, сводя машину с парома. А когда свел ее на правый берег Волги, снова начал: — Я вот вам расскажу про собаку. Гончая, сука у меня была, — но тут же услышал, как издал легкий посвист задремавший Аким Морев. — Эх, не дослушали, — сокрушенно проговорил Федор Иванович и обратился к машине: — Ну, Стрелушка, ведь не впервые нам: всегда по ночам наши пассажиры спят. Да мы с тобой не дремлем. А ну-ка, прибавь газку. Давай-давай-давай, — легонько вскрикнул он и затянул какую-то древнюю песенку — не то татарскую, не то калмыцкую. Временами он обрывал тягучий мотив, полушепотом рассуждал то со Стрелой о своих делах, жалуясь ей на то, что жена, провожая, отобрала поллитровочку, и на то, что завгаражом вчера косо посмотрел на него, заявив: «Ты, Федор, закладывать брось».

— А я и не закладываю. Стрелушка, сама знаешь, ибо ты мой единственный честнейший свидетель: видишь, пью умеренно. Оно, конечно, когда водка своя, а ежели поднесут — тут пей сколько влезет. А вот еще хочу я, Стрелушка, домик срубить, — он шептал больше часа, выдавая Стреле все свои затаенные помыслы, уверенный, что никто, кроме машины, его не слышит.

Но Аким Морев уже не спал.

Он напряженно и с большим удивлением смотрел на то, как машина, несясь по равнинной дороге, разрезая фарами тьму, освещает по обе стороны то дубравы, то березовые рощи.

«То ли спросонья это у меня, то ли в самом деле тут густые леса растут? А говорили — гладь», — думал он, вначале не решаясь спросить шофера, чтобы не показаться наивным, и все-таки спросил:

— Леса-то тут… какие? Дуб? Сосна?

— Одно воображение. Вы откуда?

— Из Сибири.

— О! Матушка Сибирь. Там да — леса. А у нас под Астраханью что? Коблы. Ветлу коблом прозывают.

«Ну вот, начал рассусоливать», — подумал Аким Морев, всматриваясь в леса, освещаемые фарами машины.

И как он был удивлен, когда на заре увидел по обе стороны дороги только пустующую степь! И еще больше его поразил восход солнца.

В предгорье Кузнецкого Ала-Тау Аким Морев десятки раз наблюдал, как медленно поднимается солнце: оно сначала бросает лучи на верхушки гор, откуда потоки, точно золотистые реки, стекают вниз, а само солнце еще где-то кроется, словно осматривая, прощупывая все, боясь попасть впросак… и только через час или полтора оно появляется на небе, будто говоря: «Ну вот наконец-то и я».

Здесь, в степи, все было необычно: солнце, вонзив лучи в края облаков, тут же выскочило и моментально заиграло в разноцветных травах обширнейшей равнины. Удивительно было Акиму Мореву видеть и эти разноцветные травы: они лежали огромными пятнами — тут чересчур зеленые, там вон — сизые, будто наждак, а вон — голубые, пестрые, красные, как маки. И все низенькие, точно подстриженные. Казалось, кто-то всю степь устлал коврами причудливой вышивки, и Аким Морев не мог от всего этого оторвать глаз.

— Где мы? — спросил он шофера.

— На Черных землях, — ответил тот.

— Черные земли?

В представлении Акима Морева было: Черные земли — значит, богатейшие черноземы, а тут земля рыжая, местами сизые плешины, будто умазанные глиной. Сейчас глина растрескалась и квадратиками задралась.

— Почему же Черные, когда рыжо? — опять спросил он шофера.

— Снегу почти никогда не бывает, потому и называются Черные. Им здесь конца-краю не видать.

— Не земля, а горе, — проговорил Аким Морев, досадуя.

— Нет, не горе, — проснувшись, ответил Иван Евдокимович. — Земля богатейшая. На такой временами урожай бывает до тридцати центнеров с гектара… Но все зависит от того, как небушко на нее глянет. Да и не за зерном мы сюда направляемся, а за мясом, за шерстью, за сырами, за маслом, за рогатым скотом, за конским поголовьем и за садами. Давайте-ка посмотрим, — он выбрался из машины, весь собранный, сосредоточенный, напоминая собой хирурга перед сложной операцией.

— Вот, — сорвав траву, похожую на карликовое деревце сосенку, заговорил академик. — Это солянка. Соленая, горькая и жесткая, как проволока. Дрянь. А эта — сизенькая, полынок — великолепная пища коз, овец. Запах-то какой! А это вот житняк, равен люцерне. А здесь вот, — показывая на падину, говорил он, — можно развести чудесный сад. — Он ходил от ковра к ковру, поясняя, что растет и что можно здесь вырастить. Затем ковырнул носком ботинка землю, взял пригоршню, показал Мореву: — В этой земле много питательных веществ. Но… нужна вода… Вода, Аким Петрович. Лежит вот тут, в глуши, до десяти миллионов гектаров такой земли… Здесь десять да за Волгой столько же пустующей земли. Милый мой, до двадцати миллионов гектаров земли, к которой надо приложить человеческие руки. И они будут приложены. Скоро сюда хлынут воды Цимлянского моря и Волги. А придет вода — придет и человек. Он принесет науку.

— Что же из науки принесет он? — уже зная, что академик порою в своей фантазии заходит очень далеко, насмешливо спросил Аким Морев.