Федор Панфёров - Удар

— Уводит людей от своих грехов, — пояснил Ларин.

А Малинов говорил уже о строительстве плотин на Волге, Каме, Днепре, Дону, затем перескочил на «международную обстановку»…

И, возможно, все простили бы ему слушатели. Все. И то, что он об общеизвестном оповещал с таким видом, будто сам, путем тщательного анализа, поисков, открыл все это, и то, что он порою говорил наивности. Все бы простили. Но он говорил еще к тому же невыносимо длинно, тягуче, — вот этого, последнего, Семену Малинову уже никто простить не мог. Да оно не прощалось и само по себе: минут через тридцать — сорок люди невольно, не желая зла докладчику, стали перешептываться, затем заговорили громче, а к половине второго партер и ярусы уже гудели. Семен же Малинов все говорил и говорил, то возводя очи к потолку, то опуская взгляд на папку. Временами он принимался читать, и тогда получалось еще хуже: мял фразы, не договаривал слова.

— Эх, за такой доклад тряхнуть бы его, как мешок из-под муки, — покраснев, произнес Николай Кораблев.

— Вы тоже злой сегодня, Николай Степанович, — проговорил Аким Морев.

— Как не быть?

— Выступать намереваетесь?

— Придется. Разве выдержишь? А вы? — обратился в свою очередь Николай Кораблев к Ларину.

— Полагаю, — кратко ответил тот и, смеясь, повторил слова Николая Кораблева: — Разве выдержишь?

— Обстановка накаляется, — решил Аким Морев.

А Семен Малинов все говорил и говорил, не обращая внимания на то, что делается в зале.

Иван Евдокимович, сидящий в середине, подтянув к себе Акима Морева, Николая Кораблева и Ларина, стал рассказывать.

— Было это на предвыборном собрании местных Советов, — он начал тихо, но зал гудел, и потому академику пришлось повысить голос. — Пригласили колхозников, колхозниц в районный клуб. Те разоделись, конечно: шубы новые, шали пуховые. Собрались в маленьком зале, при лампе. Нас в президиум пригласили. Сидим. Смотрим, лица у присутствующих радостные. Праздник: выбирать собираются. Докладчик Фомин — представитель облисполкома. Как же! Руководит праздником, тоже радостный. Книга у него в руках — отчет облисполкома… И пошел: что, дескать, творится по области в разрезе народного образования… и давай и давай, а потом через полчасика: «А теперь, что творится у нас в районе в разрезе коммунального хозяйства». Колхозники и колхозницы вначале слушали, но вскоре от них пар повалил: мужчины шубы сбросили, женщины — шали; зал охватила сонная одурь… И вскоре всех одолела: одного бросила в одну сторону, другого — в другую. Сначала послышался посвист, потом храп, но, конечно, благородный, тихий. А докладчик докладывает и докладывает, с него тоже пот льет, но он разрумянился, улыбается и шпарит, шпарит, шпарит… Часика через три кто-то из темного угла со вздохом произнес: «Ох, аж изжога берет».

Аким Морев, Ларин, Николай Кораблев, не выдержав, громко расхохотались и все враз прикрыли рты, а Ларин сказал:

— Ну вас, академик.

Но тот продолжал:

— Со мной рядом в президиуме сидел тракторист Коля — местный изобретатель. Он тоже подремывал, затем встряхнулся, глянул на докладчика и, обращаясь ко мне, сказал весьма серьезно: «Надо от трибуны к каждому стулу в зале провести электропровода, кнопки устроить: надоел оратор — нажми кнопку. Как кворум нажал — трибуна вместе с оратором в подпол проваливается».

Аким Морев, академик, Ларин, Николай Кораблев — все рассмеялись так громко, что перепугались: не обратят ли на них внимание? Но бояться было нечего: в зале разговаривали, смеялись, то есть вели себя так, как люди ведут себя в любом театре перед началом спектакля.

— Да он разучился даже говорить. Бывало, умел, — с грустью произнес Ларин.

Малинов потратил на доклад шесть часов…

После обеденного перерыва открылись прения…

На трибуне появился заведующий отделом пропаганды горкома Смельчаков, человек толстоватый, с круто задранным лбом, в очках. Подражая в жестах Семену Малинову, так же оттопыривая и вбирая губы, он решил сразу схватить быка за рога и начал с искренним будто бы возмущением:

— Товарищ Малинов, так сказать, сделал великолепнейший доклад, высказал глубочайшие мысли, произвел научнейший анализ всех событий, проистекших в этом году. Мало того, он, так сказать, обозрел целое десятилетие — со дня нападения оголтелых врагов на нашу страну и по сей день. Это, я бы сказал, для Приволжской области историческое выступление.

— Тянучка! — невольно вырвалось у кого-то с яруса.

Смельчаков взвился пуще прежнего:

— Вот-вот-вот! Вот доказательство, распад, так сказать, внутреннего ощущения у присутствующих.

— Ты чего городишь? В чем обвиняешь? — снова крикнул кто-то.

— Как и кто мог не слушать столь великолепнейший доклад товарища Малинова, героя обороны Приволжска? — еще напыщенней заговорил Смельчаков. — Меня удивляет, меня поражает, меня оскорбляет поведение тех, кто своим шумом, разговорчиками мешал докладчику доносить до нас, граждан области, умнейшие, нужнейшие мысли! — выкрикивал Смельчаков, делая угрожающие жесты.

Но самое невероятное было то, что, слушая выступление Смельчакова, Малинов порою одобрительно кивал головой и однажды у него даже выступили слезы на глазах.

— Не пьяный ли? — спросил Ларин.

— Похоже на то, — ответил академик.

— Ну, нет! — возразил Николай Кораблев. — Играет: слезой хочет нас прошибить.

Смельчаков сошел с трибуны несколько растерянный: ни одного хлопка из зала. А председательствующий уже предоставил слово маленькому, взъерошенному человечку, тоже работнику аппарата горкома партии. Он не взошел, а взлетел на трибуну. И Акиму Мореву показалось — этот сейчас одернет Смельчакова, но человечек, пристукивая кулачком по трибуне, сразу же начал восхвалять достоинства Семена Малинова.

Следом за ним председательствующий предоставил слово директору треста совхозов Лосеву. Этот был крупен и всем видом, особенно толстыми ногами в белых парусиновых брюках, напоминал молодого слона: шел к трибуне медленно, покачиваясь, а когда входил по ступенькам на сцену, то все услышали, как доски под ним, попискивая, заскрипели.

«Солидный и, вероятно, по-солидному выступит», — решил было Аким Морев, но Лосев, брезгливо искривив губы, заговорил:

— Есть еще в наших партийных рядах такие вертопрахи. Им все не так, от всего нос воротят. Скажем, доклад Семена Павловича Малинова — что? Вклад в наше сознание? Вклад — факт…

И Акиму Мореву до боли в сердце стало тоскливо.

«Да что же это? Неужели так и пойдет? — подумал он и вдруг вспомнил те далекие годы — годы борьбы с врагами народа. — Те отряжали в подспорье своим авантюристическим попыткам подобных же хвастунишек, лизоблюдов. Их тогда звали заводилами: предварительно накачивали и выпускали там, где надо. Но то делали враги народа. Ныне заводилы — редкость. А Малинов? Ему-то они зачем? Ведь ясно, этих заводил кто-то предварительно накачал. Кто? Сам Малинов? — И Аким Морев стал внимательно разглядывать членов бюро обкома, сидящих за столом президиума, и уловил: глаза Сухожилина через стеклышки пенсне поблескивали, как у тренера, когда тот наблюдает в ходе состязания за своими воспитанниками. — Он. Он. Сухожилин накачивает их, — догадался Аким Морев и еще больше погрустнел. — Зачем же все это?.. Неужели Малинов не понимает, что подобные люди, восхваляя его, этим самым готовят ему падение? Неужели так и дальше пойдет?» — прислушиваясь к выступлению нового оратора, думал Аким Морев, рассматривая людей в партере и на ярусах. «Кто они? Кто?» — задавал он бесчисленное количество раз сам себе вопрос, всматриваясь в лица участников пленума, подмечая только одно: пока тот или иной заводила восхваляет Малинова времен войны, взгляды большинства участников пленума устремлены куда-то вдаль, в прошлое: казалось, люди с грустью вспоминают хорошего, но уже умершего человека. Но как только заводилы принимались восхвалять вот этого, нынешнего Малинова, участники пленума начинали гудеть, как гудит приближающаяся буря на море.