Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— Надо обмыть доставку кирпича. Ты, безо всякого сомнения, считаешь, что, мол, у жмотины Лючевского не поживишься даже плесневелым сухарем, на манер, так сказать, классического образа Гоголя Плюшкина. Однако замечу, что Плюшкин не с неба свалился: он есть исконное порождение нашей великой, так сказать, России, и что хоть я и сомневаюсь в Гоголе как в гениальности, который не сумел проникнуть во многие духовные сферы, но вполне согласен с мнением о Плюшкине. Да, это — тип, выхваченный из горнила нашей жизни!

— Наглядно доказывающий, что не такие уж мы и широкие, — вставил Концов, приятно улыбнувшись Николаю. — А данный стол — красноречивое опровержение, что было бы абсурдным считать хозяина дома вторым Плюшкиным.

— А потому я считаю, — продолжал Иннокентий Сергеевич с пафосом, — что он, Плюшкин, при нашей дурацкой, так сказать, широкости, не так уж плох — как сдерживатель объедения, потому что у нас на Руси испокон привыкли отращивать животы. Если взять, к примеру, Собакевича — другого сорта наше порождение, — то он тоже типичен: жрал по целому барану, да еще начиненному гречневого кашею с потрохами. Другим ничего не давал.

Концов сейчас же подтвердил его мысль:

— Широк-то я широк, да в свой закромок. Хи-хи! — засмеялся он, потерев руки.

— Да ты действуй, Николай! — подвинул ближе к нему стаканчик Иннокентий Сергеевич. — Чего стесняешься? Будь как дома. Я ведь душевно угощаю. Об нас с сестрой сплетни распустили, будто мы жадные. Демьяновские лихоеды только и годятся, что на зависть.

— Очень образно сказано, — кивнул головой Концов.

Николай с добродушной улыбкой смотрел на них.

— Спасибо, отцы. Только у меня нет никакого желания.

Должно быть, в их головах не укладывалось, что этот, по их мнению, законченный алкаш мог отказаться.

— Ну будет, будет. Мы ведь по-дружески, — подтолкнул его Концов. — Валяй. Поехал, брат!

— Именно! Ты меня удивляешь, Николай: чего чваниться? — пожал плечами Иннокентий Сергеевич. — Водка откупорена, значит, сообразуясь с логикой, ее следует пить.

Николай с достоинством поднялся.

— Номерок-то, мужички, не удался. За такую игру, к слову, можно и по сопатке схлопотать.

— О чем ты говоришь? — придавая наивные нотки своему голосу, спросил Лючевский.

Громко рассмеявшись, ничего не ответив, Николай шагнул наружу.

Прошло уже полтора месяца, как Яков вернулся в Демьяновск. Жизнь его входила в спокойное, прочное русло. Вторую неделю он работал объездчиком леса вместе с Петром Бабковым. Впервые Яков осознал всю силу времени, вторгающуюся в заповедную лесную жизнь. Митина балка — та самая, некогда, лет двадцать назад, поражавшая своей нетронутостью, — сейчас являла уже совсем другой вид. Было много тяжелых, невосполнимых порубок, и почти по всему лесу зияли поросшие кустарниками пустоши. Роща погонной сосны на южной окраине Боговой горки была целиком истреблена: от нее осталось около десятка деревьев. Никакого подсада на этом месте не производилось. То же самое происходило и с дубами — тех могучих красавцев, которыми любовался всякий, кого заносила сюда судьба, насчитывалось не более десятка. Яков больше всего горевал об исчезнувших дубах: сызмальства он горячо любил это великое дерево. Еще в теплые дни, в сентябре, он добыл и помог высадить пятьсот штук саженцев-сосенок. По сухой погоде, не считаясь со временем, доставлял сюда поливальную бочку в конной упряжке, и его стараниями саженцы выжили. Сейчас махонькие, жалкие деревца весело зеленели по широкой пустоши. Яков на своей чалой вислопузой кобыле Вяхотке через день-два заглядывал на питомник, подолгу и с большой нежностью возился около саженцев, то углубляя и разрыхляя круговины вокруг стволов, то выкорчевывая мешающие их росту кусты. К сосняку-подсаду с северной стороны примыкала уцелевшая липовая роща, и у Якова созрел план устройства на питомнике пчелиной пасеки. Когда-то, в молодые годы, у него была мечта развести пчел, чтобы удовлетворить все нуждающееся в меде человечество; потом эти наивные желания рассыпались, и он посмеивался над самим собой. Изрядно похлопотав, Яков сумел-таки создать небольшую пасеку, — тридцать ульев, излеченные им от клеща, давали отменный мед. Кроме того, он приспособил три улья-короба на соснах. Здесь, в тишине, возясь около ульев, он спокойно ворошил в памяти свою прошлую жизнь. Теперь он понимал, что ошибался, считая всех людей корыстными. «Люди в руках судьбы, — все чаще думал он. — Я сам побывал в ее лапах, одурманился, но, слава богу, выкарабкался из трясины. Мог бы просто спиться, толкаясь по шабаям. «Отчего ж зазъяниваются люди? — спрашивал он себя, не в силах осмыслить этот тяжелый вопрос. — Живем-то мы раз. Под солнцем места всем в избытке: и черным, и рыжим, и умным, и дурным, и злым. Чего ж нам всем еще надо?.. Чего мне не хватает и сейчас? Жены? Можно жить и так. Миллионы одиноких людей. В чем же счастье человека? Много умных книг, но жизнь умнее их. Правда, наверно, в словах брата Ивана: счастье — в услужении другим». Но тут его мысль натыкалась на рогатину: «Я услужу ему, а он меня исподтишка — по голове колом». Тут был тупик, и все же Яков чувствовал, что иного пути нет.

Якова возбуждал слитный, дружный гул пчел, тянувших с неиссякаемой энергией вощину. Он открывал крышки ульев, внимательно оглядывал живую, теплую, копошащуюся пчелиную массу; тяжкий таинственный, не прекращающийся ни на минуту труд крошечных козявок поражал воображение Якова. Тайна жизни пчел всегда возбуждала его. «Зачем они это делают? Глупые! Для чего они собирают мед? Не понимают, что любой человек может наступить ногой и раздавить. Безо всякого притом сожаления». Один улей особенно беспокоил Якова. По его наблюдениям, матка этого улья хворала, и он заметил новые, настораживающие повадки пчел. В нем было больше, чем в других, пчел-грабительниц, смело рыскающих по сотам и не принимавших никакого участия в общей работе. Как хорошо знал Яков, появление трутней и грабительниц было зловещим признаком гибели всего роя. Подойдя к улью, Яков увидел между кустами брата и его охотничьих собак — лысую Подранку и рыжего Дударя. Иван Иванович со своей старенькой тульской одностволкой возвращался с охоты на дичь, однако Яков с удивлением заметил, что его повешенная через плечо парусиновая сумка была совершенно пустой. Он знал, что отец был хорошим охотником, и потому с удивлением и насмешливостью поглядывал на его сумку. Сухощавая, нервная и горячая Подранка недоверчиво фыркала, держась на расстоянии от улья, — боялась пчел. Красавец Дударь, до того огненно-рыжий, что казался влажным, с самым добродушным и веселым видом стал ластиться к Якову, тыкаясь прохладной мордой ему в ладони. Яков, как и брат, некогда любил охоту и собак, и лицо его просияло.