Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— Хорош, хорош, картинка, шельма! — Яков потрепал Дударя по голове. — Впустую, что ли? Ни одного чирка не взял?

Иван Иванович смущенно крякнул: ему было неловко перед братом за то, что он проявил сентиментальность — пожалел уток.

— Пусть погуляют. Шут с ними, — махнул он рукой. — Ну что роевня?

— Да вот хочу поглядеть, — Яков осторожно снял крышку.

Тех признаков медленного погибания роя, которые были налицо еще день-два назад, сейчас не замечалось. Пчелы, сцепившись лапками и равномерно трепеща крылышками, похожие на черные мохнатые гирлянды, производили характерный бодрый, энергичный звук, свидетельствующий о великом напряжении их труда. Другие, оторвавшись от дела, расправлялись с пчелами-грабительницами и с толстыми нахальными трутнями. Огромная, с рыжеватыми крапинками на спинке матка, перебирая лапками, с хозяйской внимательностью двигалась по сотам со свежей, душистой, только что выработанной вощиной. Видно было, что матка выздоровела и теперь твердо управляла роем. Полное выздоровление матки можно было определить не столько по ее виду и энергичности, с какой она двигалась, сколько по полному порядку, царствующему в улье. Это сразу же заметили братья, оба хорошо знающие жизнь и повадки пчел.

— Отменная хозяйка! — похвалил матку Иван Иванович. — Золото! Породистая. Ты правильно сделал, что не стал рушить семью. Матку-то, видно, подлечил?

— Пришлось, — улыбнулся Яков, с довольным видом закрывая крышку. Иван Иванович знал все те секреты, которые использовал брат при лечении матки, и погордился им, что он ничего не позабыл из того, чем занимался уже давно.

— Съезди в Лошаково, поговори со стариком Дюковым. Он тебе что-либо присоветует, где можно разжиться пчелами, — сказал Иван Иванович. — Мастер первой руки во всем крае.

— Да, худо нынче с пасеками! Сам знаешь, как директора совхозов кинулись добывать зерно и мясо. А на медок да на яблоки — ноль внимания.

«Кажись, брат окреп. Я рад за него! Совсем недавно он еще был мутен. А нынче окреп. Главный лекарь — работа и земля». Мысли Ивана Ивановича прервало фырканье лошади: на дороге показалась объездчицкая тележка Якова, в которой сидел, по случаю воскресенья принаряженный в свое береженое пальто и в зеленую, сдвинутую на ухо шляпу, торжественно-величавый Степин.

— Ну как делишки на охоте? — спросил он Ивана Ивановича, останавливая тележку сбоку пасеки.

— Братец, видишь, пожалел уток, — улыбнулся Яков.

— Пущай побегают. Их и на развод не осталось. — Степин кивнул Ивану: — Ты с нами едешь?

— А вы куда наладились?

Яков заметно смутился и подмигнул Степину, и Иван Иванович догадался, что у них какой-то сговор.

— Да тут… проедемся… как сказал поэт, навестим поля пустые… Гм!

Иван Иванович не стал выяснять, куда они собрались, и, успокоенный, кликнув собак, вышел на дорогу в сторону Демьяновска.

Затевалось же между тем сватанье, и Яков пока не хотел, в случае отказа, чтобы об этом тонком деле знал брат. На то, что затея могла самым позорным образом рухнуть, указывал характер женщины, к которой они направлялись, — Бубновой Лизаветы, жительницы деревни Лучково. По слухам, к этой самой Лизавете можно было войти вполне прилично, на обеих ногах и с достоинством, обратно же удалиться на четвереньках, к тому еще или с раскровененным носом, или с синяком под глазом. Последний воздыхатель, ветврач из Мухина, вылетел из ее сеней, растянувшись плашмя на крыльце и потеряв в схватке два передних зуба. Другой, заведующий закусочной, сиганул в окно.

— Ты еще, сучка, ляжешь под меня. Если я только пожелаю! — кричал он, отплевываясь и размахивая руками.

— Чтоб духом твоим не воняло. Мозглявый жулик! — Лизавета швырнула в окно его кепку. — Попадись еще мне. Я из тебя сделаю картинку: мать родная не узнает!

За Елизаветой, таким образом, закрепилась кличка «Гром-бабы», как это водится, со всякими присовокупленными небылицами, указывающими на ее странный характер. Поговаривали, что на ее душе был даже погубленный человек — бухгалтер леспромхоза. Тот каким-то образом сумел склонить ее к любви, так что Елизавета расчувствовалась и пустила его к себе, с той же ночи бухгалтер начал чахнуть, а вскоре и помер. Длинные языки говорили, что Елизавета нечаянно придавила его в темноте.

Бубнова Елизавета уже двадцатый год жила одна. Вскоре после войны она сошлась с одним израненным бывшим старшим лейтенантом и, говорили, сильно и горячо любила его, а как он умер, горько-горько плакала и, по молве тех же вездесущих языков, едва не наложила на себя руки. С тех самых пор ни один мужчина не сумел проложить дорогу к ее сердцу. Сама Елизавета говорила, что ей никто не нужен и она доживет свою жизнь одна. Елизаветина хата стояла на отшибе. Несмотря на то что во дворе не было мужских рук, он не пришел в упадок, как это часто можно видеть кругом по деревням. Она все делала сама: крыла крышу, красила стены, чинила крыльцо, белила печку, пилила дрова. Никакой кряж, даже дубовый в обхват, не мог выдержать удара колуна в руках Елизаветы. Жила уединенно, но те, кто понаблюдательнее, считали, что это проистекало не от скрытности, не от сухости ее натуры, — она очерствела, дав обет: после Васи-залеточки никого к себе не подпускать.

Егор Степин, выслушав просьбу Якова идти сватом, сперва наотрез отказался:

— Не пойду. Еще по мусалам схлопочешь. Это не баба — атомная бомба.

— Знал бы ты ее! — пытался вразумить его Яков.

— Видать, ты не знаешь. От такой жены в одних подштанниках и то не унесешь ноги. Хочешь серчай, хочешь нет, а я к этой Салтычихе сроду не пойду, и ты меня не уговаривай. Сильно бьет, стерва, мужиков промежду глаз. За милую душу лишишься зрения, а то и мужского достоинства. Такая пырспиктива мне вовсе не светит. Без ноги, да еще остаться кривым! Хе!

Однако горячка, с какой Яков стал уговаривать его идти, возымела действие, и тот, махнув рукой, согласился:

— Ладно. Хрен с тобой. Конечно, позорно получить увечье от бабы, но спробуем!

Когда выехали из леса и показалось среди бурого осеннего поля Лучково, Степин спросил:

— Какую бутылку купил?

— «Московскую». Как-никак — самая, брат, сватальная водка. Убойная.

— Ты, Егор, занимался когда таким походом?

— Бывало дело, — и Степин сознался, не совсем уверенно двигаясь следом за Яковом к крыльцу Бубновой: — Трушу я, откровенно сказать.

Яков, не ответив ему, с тактом погремел щеколдой. Ждали порядочное время. Двери сеней оказались незапертыми, и они шагнули вовнутрь. Яков в волнении поправил галстук — он все сползал набок — и стукнул костяшками пальцев во внутреннюю дверь — в хату. «Входи», — послышался отрывистый и громкий голос. Елизавета стояла около застеленной байковым голубым одеялом кровати, перед раскрытым небольшим сундучком — она перебирала его содержимое. В первое мгновение, как только они ее увидели, в позе женщины не было ничего воинственного, скорее наоборот, в ней угадывалась бабья мягкость. Видимо, в эту минуту она что-то хорошее вспоминала — на лице ее угасала грустная сдержанная улыбка. Но едва ее глаза обратились на вошедших, как от грустного выражения на лице не осталось и следа. Она глубже засунула фотографии, резко захлопнула крышку и уперла руки в бока.