Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— «Мы сме-ело в бой пойдем!..» — ревел Черноусов в таком самозабвенье, что дребезжало единственное крохотное оконце.

— Не стыдно тебе, Кузьма? — пожурил его Иван Иванович.

— Не на твое пью. Иди к че-орту! — рыкнул тот, засовывая в рот целый огурец.

— Тебе надо назад в деревню вертаться, — сказал Тишков, присев рядом с ним.

— А ет хто ж мне приказ дал, а? — помахал перед его лицом грязными растопыренными пальцами Черноусов.

— От сада-то твоего, Кузьма, осталось две яблони.

— А ет, интересно, хто без моего спросу прикоснулся? — грохнул он кулаком по сундуку. — Кому жить надоело?

— Без призору. Кто хочет — тот и рубит. И до хаты уже добрались — оконные рамы вышибли.

Туманов подтвердил, что хата его действительно стоит слепая.

— А кляп с ей. Пускай сгорит! Там мне нечего делать.

— А тут что тебе делать? — не отставал от него Иван Иванович.

— Я при месте. Мне сам предрика руку подает. Знаешь ты про то? — приосанясь и раскачиваясь, спросил Черноусов. — Докумекал?

— В совхозе ты находился при деле, Кузьма. Таких печников в округе нету!

— А я и тут могу класть. Деньгу зашиблю, понял ты таку арихметику?

— Деньгу зашибешь, известно, на бутылки. А в совхозе ты мастером был. С тобой считались. И заработок впятерне против сторожа. Ах, Кузьма, Кузьма, жизнь-то — не спектакль, брат: она за дурноту да пустоумие шишки людям ставит.

— Демьяновск — та же деревня. Нашел город! — Черноусов прицелился — стеганул ремнем, достав под столом кота, и тот, взвыв дурным голосом, кинулся в угол. — Не ходи босой, ду-урак. Раскумекал — нас с тобой науке учут? А мне плевать… Мне на все — плевать. Кому она нужная, та жизня в хате? Пиво желаю кажен день пить. Бутылочное — оно пожалуста.

— Не так, Кузьма, ловко… очереди… — выговорила жена.

— Что очереди! Что очереди? Одолеем! С бою! Я Берлин брал. Мне — пожалуйста! Дорога всюду, стало быть, открыта. Право имею.

Иван Иванович терпеливо ожидал, давая возможность ему выговориться. Туманов тоже молчал, угадывая какую-то тяжелую правду в его словах; она сама же, как камень, и придавливала этого мужичонку.

— Воротись назад. Пока не поздно, — мягко сказал ему Иван Иванович. — Люди, Кузьма, жестоко платют за свои ошибки. Надо вперед глядеть. — И на улице он уверил Туманова: — Я знаю — воротится!

— Это было бы прекрасно, — вздохнул Роман Романович.

Через неделю, в следующую субботу, в конце дня они вдвоем наладились проведать ту женщину в Чахлове. «Может, чем подмогнем», — как сказал Иван Иванович. Все та же славная высота открылась им с деревенского проулка. Женщина их встретила в огороде.

— А, Евдокия! — узнал ее Иван Иванович, так как он знал всех людей в окрестностях. — Какая, думаю себе, там баба сидит. А это ты. Здравствуй, родная! — сказал он ласково.

— Здравствуйте.

— Ну как огороднее? — спросил Тишков, когда вошли в ее чисто прибранную хату.

— Зародилось, да есь некому, — ответила Евдокия, возясь с самоваром.

— Все в Алексино переселились, а ты, стало быть, тут осталась?

— Чего ж, там и так тесно. Сколь квартир требуется! Пропасть.

— Верно. Родной угол в любую стужу посогреет, — похвалил ее Иван Иванович.

Они посидели молча, прислушиваясь к посвистыванию низового ветра за окошками и к однообразно ржавому скрипу чьих-то расхлябанных дверей. Евдокия поставила на стол расходившийся самовар.

— Ишь ты, как все равно человечьим голосом выговаривает, — произнес Иван Иванович. — Это в чьем же дворе?

— Сырцовых.

— Серафим-то летось помер, а куда ж старуха подалась?

— К сыну в Казахстан.

— Далеко понесло. Ишь, будто на скрипке пилит! — молвил Тишков, вслушиваясь в другую сторону проулка. — Семеновых изба, кажись?

— Семеновых.

— Первейшие были мастера-плотники!

— А где они теперь? — спросил Туманов, незаметно внося пометки в свой блокнот.

— Старуха с дочкой переехали в Алексино — на центральную усадьбу.

— Велика была семья, хлебосольный двор! — заметил Иван Иванович с коротким вздохом.

— Чайку еще выпейте, — гостеприимно предложила Евдокия.

— Спасибо, милая, — поблагодарил ее Тишков.

Сидели впотьмах — Евдокия все не решалась зажигать огонь.

В это время в переулке послышался шум мотора, все приникли к окошкам: ко двору напротив подруливала грузовая машина. Это ехали со всем своим скарбом Черноусовы.

— Славно! — с великой радостью выговорил Иван Иванович. — Зажигай, Евдокия, свет. Смело зажигай и ничего боле не бойся!

Евдокия не совсем смело щелкнула выключателем, и ярко вспыхнувшая лампочка осветила углы ее хаты. Иван Иванович и Туманов поднялись.

— Пора нам. Будь здоровенька, родная, — попрощался с Евдокией Иван Иванович.

«Он сотворил добро, а напомни-ка ему об этом — запротестует», — взволнованно думал Туманов о Тишкове, шагая в темноте по его следу.

Люди, привыкшие к роскоши и благам, каких нет у большинства, не могут примириться с мыслью, что они лишились всего этого и теперь должны жить совсем по-другому, во всем себя ограничивая, то есть, в их представлении, прозябать. Поставить же себя на одну доску с большинством, честным трудом добывающим свой хлеб, для таких людей — немыслимая несправедливость. Они, эти люди, сперва невольно, потом глубоко осознанно всосали в себя весь тот яд пресыщенности, погубивший их природой отпущенные силы и нравственные законы. «Мы так желаем жить, это наше право, и никакая сила в мире не может его у нас отнять», — считают они.

Семейство Туманова после его отъезда в Демьяновск вдруг лишилось того, что, как казалось каждому его члену, должно было сопутствовать им всю их жизнь. Каждый из них в отдельности почувствовал себя оскорбленным и несчастным. Виновником же всех их бед и низвержения с высоты вниз они считали того самого человека, кто дал им все эти блага, — Туманова, мужа и отца.

Анна Евдокимовна, когда-то молоденькой, как большинство женщин, страстно мечтала иметь свой угол, тихий и скромный семейный очаг; у нее не было и в мыслях, в жизненном, бытовом отношении возвыситься над простыми людьми. Она рассчитывала на свою небогатую зарплату школьного преподавателя и не ставила себе цель найти денежного мужа. Но, отведав сытости, она поняла, какой была дурой, мечтавшей жить на скудную копейку, и без сожаления бросила работу в школе. Роман Романович считал себя виноватым в том, что превратил в тунеядку жену. Этого он не мог себе простить и винил больше не ее, а себя. Постепенно в сознании Анны Евдокимовны укоренилась твердая мысль, что работа не есть та главная жизненная необходимость, о которой так много пишется в газетах и книгах и говорится на общественных трибунах. Главное же, считала она, — счастливая, легкая, хорошо обеспеченная жизнь, во всяком случае — для женщины, если она, понятно, не дура.