Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

Наталья не подала виду, что заметила это, и продолжала с мягкостью во взгляде смотреть на него.

— Пропадешь же, несчастный! — вскрикнула Евдокия с надрывом. — В заключении сгниешь!

— Ты, матка, не встревай. На нынешнем этапе гостиницы (он так именовал тюрьмы) заменили трудлагерями. Жратва, слыхал, тоже лучше. Да плюс ку-ультура, — он икнул, — обслуживанья. Даже девчонок пускают.

пропел он, махая руками, вихляясь и дергаясь.

— Перестань! Тут лежит твоя мать! — Наталья дернула его за руку, строгая и суровая стояла перед подростком.

Миша отчего-то согнулся, поглядывая на нее сощуренным, напряженным и недоверчивым глазом.

— Вы чего, интересуюсь, хочете? — спросил он, все больше ожесточаясь.

— Чтобы ты понял: мать верно говорит — пропадешь!

— А мне не страшно. Хотел бы я знать, кто не сыграет в ящик? Все передохнут, как мухи.

хрипло пробубнил он себе в нос, это было уже какое-то дикое вытье.

— Кроме Крутоярова и Щуровой на свете много хороших людей. Ты про это знай, Михаил! — сказала, вставая, Наталья.

— В газетах про сказки пишут. Слыхал я, между прочим, такую брехню.

По его глазам Наталья поняла, что всякие доводы были бессмысленны. И, не сказав больше ничего, она тихо вышла.

«Он куда больше, чем другие, хватил зла. То зло, которое он претерпел и перенял от взрослых и образованных, призванных научить его честной и разумной жизни, теперь он считает своей святыней, защищается им, точно броней, и не видит другого способа жить, кроме того, чтобы ненавидеть всех людей вообще». Источником этого страшного и живучего зла были Крутояровы и Щуровы. Наталья Ивановна чувствовала, что была бессильна победить их.

Однако отчаяние, охватившее ее на короткую минуту, начало развеиваться под воздействием упорной мысли. Если были и часто царствовали Щуровы, Крутояровы, то следовало бороться с ними. К тому призывали ее долг и судьба подростка, который мог или сделаться человеком, или же вовсе пропасть. «Мы все в ответе за детей наших», — эти слова отца выражали все то, что терзало ее, они разрушали успокоение, основывающееся на простом понятии: «Мало ли несчастных судеб на свете? Ведь не ты его прогнала из школы. Не я, это правда. Но я спала спокойно, когда подросток падал в яму. Знала, что у него одна больная мать, что он уже сжился с улицей. На каждом из нас лежит ответственность за горе другого. Разве я когда-нибудь осознала эту мысль отца? Тем более что другой — парнишка четырнадцати лет». Свое, личное благополучие никогда не занимало Наталью. Перед ней был пример жизни родителей, в особенности отца; то, что он взял к себе как родных двух отчаявшихся людей и принял в них такое участие, наполняло Наталью гордостью за него, и она еще придирчивее и строже относилась к себе. Отец беспокоился и горевал об исчезнувшем Назаркине, а разве она сама не могла что-то сделать и помочь ему? Великое мирозданье, наполненное личными мирами людей, представлявшееся ей хаосом, начало обретать ясные очертания и формы. Мир, какие бы ни были злодейства, держался и держится на одном вечном и незыблемом во все времена законе — на любви. Это было то, к чему призывали мудрецы, о чем говорил ей отец, и она осознавала все величие их мыслей. Торжествующие Крутояровы, Нифедовы и Щуровы имели громадную силу, как всякое зло, накрепко укореняющееся в почве, но свет добра, как вечное зеленеющее дерево, пересиливал, и осознание этого поддерживало в Наталье веру, что все-таки, все-таки бог знает когда, но наступит единое братство людей. «Да, мы все в ответе за детей наших, — повторила она слова отца, — и каждый из нас несчастен перед чужою бедой. Ну а дети? Чему мы их учим? Грамоте. Это необходимо им для жизни. Но учим ли мы их любить все живое на земле? Когда первоклашка убивает из рогатки воробья, а мы проходим, не замечая, мимо, то можем ли мы себя назвать воспитателями детей? Главное, имеем ли моральное право так себя называть? Пока я не сделаю счастливым Михаила и других, таких же, кто встретится на моей дороге, я не смогу сказать о себе, что верно живу и счастлива сама, — думала она, подходя к своему дому. — Как плохо, что у меня нет детей».

Недавно вернувшийся с работы Николай сидел уже за швейной машинкой, с большой внимательностью прострачивая ее сарафан. Сам Николай стыдился своего портняжества, считая эту работу женской, так что мало кто знал, какие мастеровые руки были у него. Несмотря на усталость после работы, он, ни минуты не отдыхая и не мешкая, принялся за дело, чтобы кончить ко дню ее рождения, который был послезавтра. И это его внимание, как и памятливость вообще ко всем мелочам ее жизни, заставило горячо забиться сердце Натальи.

— Отдыхай, Коля. Ну что тебе дался этот несчастный сарафан? Брось! — пожурила его Наталья, заметив, с какой внимательностью он делал работу.

— Надо, Наташа, докончить. Чего выйдет — не знаю, а докончить надо, — повторил он, посмотрев ей в лицо и угадав, что она о чем-то сильно переживала. — У тебя что-то неладно?

«Вот они и рассыпались, все те соблазны иметь красивого мужа, которые когда-то манили меня. Это ведь и есть счастье — он угадал, что у меня неладно на душе. Другого мне ничего не нужно. Красиво снаружи, да гнило изнутри. Мне не только не стыдно, что муж — пастух, но я горжусь, что живу с добрым и мудрым человеком».

— Наташа, ты прости… — Николай смутился, будто споткнувшись на слове.

— За что прощать? — Она не понимала, о чем он говорил ей.

— Ребенка нету. И я не знаю… Это я виноват!

Наталья видела, как он страдал в эту минуту.

— Как будет, Коля, так и будет.

— А ежели вовсе… никогда? Из-за меня… Подумай хорошенько, Наташа! Я не молодой.

— Молчи, Коля, молчи. Да, я хочу стать матерью, но ты ни о чем не терзайся. Не заводи больше такой разговор. Все хорошо. Скоро, я вижу, кончишь? — кивнула она на сарафан.

— Остался пустяк. Что ж случилось, Наташа?

Она рассказала ему о Крутиковых — о Мише и его матери.

— Сбился малец. А с детства, ребятенком, славный был, — сказал Николай. — Стало быть, свихнули.

— Да, свихнули. Подлецы, которых очень трудно поймать на подлости. Выглядят они правильными.

Как всегда мирно и тихо они сели ужинать.

— Твой любимый клюквенный кисель, — Наталья налила ему глиняную кружку. — Возьми пирога. Мамаша большой прислала. Ты же знаешь, какие они у нее славные!

— Неловко. Подкармливают нас. Я тебе завтра кролика добуду. Ты ить любишь крольчатину.

— Спасибо, Коля. Золотой ты человек! — Глаза ее засветились ответной любовью к нему.

В это время к ним кто-то постучался в дверь и через порог неуверенно, затравленно озираясь, шагнул Миша Крутиков. Он был убит горем и растерян. Ничего того отпетого и самонадеянно-уверенного в себе сейчас не было в нем. Вся его маленькая, съежившаяся фигурка выражала страдание. Он напоминал подстреленного зверенка, жавшегося к людям, которые вызывали у него доверчивость. Мгновение Миша ничего не мог выговорить и молча круглыми жалкими глазами смотрел с надеждой на учительницу, должно быть веря, что она поможет ему в эту горькую минуту отчаяния.