Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— Что случилось? Что ты, Миша? — Наталья подалась к нему с материнским позывом приласкать и утешить отчаявшегося подростка.

Губы его ежились и дергались, и он не сразу произнес:

— Мамка… моя померла… — И, как бы устыдившись обильно хлынувших слез, он отвернулся к стене и еще больше съежился.

Горе подростка в одно мгновение отозвалось в сердцах Натальи и Николая. Но одновременно с горем другое, светлое чувство возникло в ее душе. Чувство это — была ее радость: парнишка плакал и страдал по своей родительнице — значит, он не очерствел и не погиб. Она тоже заплакала, разделяя вместе с ним его великое горе.

— Мамка… я ж хотел, — и больше Миша ничего не мог выговорить.

В тишине теперь только отстукивал маятник стенных ходиков и слышалось, как ветер шуршал по стеклам окошек.

— Сейчас мы все пойдем к родителям, — сказала Наталья, надевая пальто. — И вот что, вот что… Миша, ты должен взять себя в руки. Ты только не отчаивайся. Впереди — целая жизнь. Надо, Миша, жить дальше. Всякое еще выпадет. У каждого своя судьба; у тебя она нелегкая, и ты сам хозяин над собой и волен выбирать, как жить. Воспрянь духом, мой мальчик! А сейчас мы все вместе пойдем к моим старикам — они помогут.

Старики Тишковы и Степин пили чай; известие о смерти Евдокии все они восприняли как свое горе, и Дарья Панкратовна заплакала.

— Славная была баба. И настрадалась же, бедняжка! Пухом ей земля. Сиротка-то, сиротка остался! — проговорила она с жалостью; Миша с опущенной головой стоял около порога.

Иван Иванович, смахнув набежавшую слезу, с отеческой любовью взглянул на мальчишку, сердце его тяжело и тупо заныло.

— Ты вот чего, Михаил, — сказал он, обращаясь к нему, как к взрослому. — Поживешь покуда у нас, а там будет видно.

Наталья с радостью слушала то, что говорил отец. «По-другому батя и не мог поступить. Хорошие, славные вы мои, как же я вас люблю, что вы такие!» — подумала она с нежностью о родителях.

— Похлопочу — определят в интернат. Пропасть тебе, Миша, не дадим! — сказала она.

— Не дадим, — подтвердил Иван Иванович.

Дарья Панкратовна, как родному сыну, все причесывала торчащие, будто бурьян, вихры мальчишки.

— Мы с ним, с сорванцом, вместях в баню будем ходить, — подбодрил Дичков Мишу.

Около тына зафыркал мотор. Из «уазика» вылезла тучная Варвара. Она строго оглядела Тишковых, недоступная, присела на стул. Была не в духе.

— Я заглянула лишь на минуту, — сказала она, дорожа своим временем, считая его драгоценным, — могла бы, — она кивнула Наталье, — кажется, быть учтивее… Должна же ты понимать, что не в твоих интересах злить руководящих лиц. Ты клеишь двойки сыну предрайисполкома. Извини меня, но это вовсе безрассудно! Я выдержала с ним тяжелое объяснение.

— Что заслуживает оболтус, то и получает, — ответила Наталья.

— Да, я забыла, тебе есть у кого учиться! — сказала Варвара с сарказмом.

— Наташа живет и поступает по совести, — сказал Иван Иванович.

— Я строила в отношении тебя перспективу… Со временем, не без моей помощи, могла бы стать директором школы. Можно же допустить компромисс.

— Вот вы его и допускайте, а у меня свои понятия! — отрубила Наталья.

— Нам за Наташу не стыдно, — заявила Дарья Панкратовна.

— Теперь все так живут. Разве это не понятно? И я, кажется, не ради себя стараюсь!

— Я не просила, — сказала Наталья.

— Но ты моя родственница.

— Это не имеет значения. У меня есть свои принципы.

— И Прохор такой же! Бросил, идиот, директорство и отправился наращивать мозоли! — Варвара потрясла от возмущения головой; тяжелой походкой, поскрипывая половицами, она вышла из дома.

— Совсем баба ошалела от власти! — сказала Наталья, глядя в окно, как она садилась в «уазик».

— Дурная баба! — выругался в сердцах Иван Иванович.

После этого женщины отправились готовить покойницу, а мужики полезли на чердак смотреть тес на гроб.

Наталья, как никогда, чувствовала тот свет любви, который исходил из родительского гнезда, и испытывала глубокое удовлетворение жизнью.

В Смоленске, где Анна прозябала второй месяц, покорить сцену драматического театра, ей так и не удалось. Повторялось то же, что и в поселке. Артист Дмитрий Кривобоков, посуливший ей столь многое тогда в Демьяновске, был сдержанно-насторожен и страшно боялся, что о его связи с ней узнает жена. Сама Анна не очень-то держалась за него. Сторублевщик, как она его называла, тоже прозябал. И все-таки она тут зацепилась — так ей казалось. Кривобокову удалось уговорить главного режиссера поручить ей сцену в одном спектакле. Анна должна была выскочить и крикнуть: «Я убью тебя, негодяй!» Она довольно-таки эффектно, вильнув задом, кинулась из-за кулисы к партнеру, заслуженному артисту, и, взвизгнув, погналась за ним, норовя самым натуральным образом ободрать ему лицо. Актер не на шутку струхнул. Она вошла в раж базарности — тут ей не следовало постигать азы, ибо давно обучилась. Вышло довольно-таки впечатляющее зрелище. Одной реплики Анне показалось мало, и потому она присовокупила: «По бабам, паразит, шлялся!» Но дальше сценки дело так и не сдвинулось. Вторую сцену Анна позорно провалила. Посыпались насмешки актрис, которые не прощают выскочкам. Актрисы прониклись неприязнью также и потому, что мужская часть театра стала волочиться за невесть откуда взявшейся красивой телкой. Кроме всего прочего, актрисы вызнали о ее прошлом, о том, что она у себя в Демьяновске торчала за прилавком. Ядовитые уколы заставляли Анну отбрехиваться. Две известные актрисы, не выдержав, насели на главрежа, требуя удаления из театра «торговой девки». Главреж ценил Кривобокова как хорошего артиста, но все же сказал ему, что о зачислении Анны в штат театра не может быть и речи. Жена Кривобокова, ворвавшись в уборную, вцепилась в волосы соперницы.

— Демьяновская шлюха! Зоб вырву!

— Я те, зараза, вырву! Я те вырву. Я сама повыдираю твои патлы, — не полезла за словом в карман Анна.

На другой день Кривобоков, встретив в театре Анну, сказал ей, что он, как нравственный человек, артист, не может вертеться между двух юбок, а потому ему желательно остаться с бывшей женой.

Анна заявила ему:

— Ну и черт с тобой! Скатертью дорожка. Думал, заплачу. Все вы скоты!

Снимала она скверный угол — за отдельную комнату, понятно, нечем было платить.

Главный режиссер, во избежание трений и разговоров, объявил Анне, что в их театре ей делать нечего.

Анна кинулась в самодеятельный молодежный. Главный режиссер, вчерашний еще студент, как водится, с бородкой и с усиками и с твердым мнением о себе, что он — неповторимая творческая личность, второй Станиславский, ибо на меньшее выпускники таких факультетов не согласны, — главный режиссер поставил вопрос прямо: