Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

«Раньше я понимал народ как далекое от меня и туманное скопление людей, которые делали работу, но мне было все равно, вырастят они или же нет хлеб. Я знал, что лично я в нем никогда не буду нуждаться. Так думает и по сей день огромное количество кабинетных людей, и каждый из них, и я тоже, — мы не считали, что жили скверно, ради брюха. Гадко и мерзко, но я не осознавал, что враждебен народу, что я только поедатель его добра. Многие лишь едят. Самое скверное то, что ни я, ни они, такие, как я, не чувствуем себя поедателями. Вот что ужасно! А как много и я, и они истолкли речей, — водопад словоблудия! И все во имя тщеславия — лил словесные пули, дабы блеснуть красноречием».

И ему стало жутко, когда он вспоминал рестораны и перед ним всплыли знакомые и незнакомые тщеславные, эгоистические лица тех, кто не вносил никаких ценностей в духовную сокровищницу народа. Только сейчас, вблизи всего того, что раньше казалось ему отвлеченным и смутным, вблизи народной жизни, ему открылась вся страшная пропасть, откуда он выбрался.

«Главное — то, что я не думал о духовности, о душе — ни о своей собственной, ни о душе народной, что я строил схемы из жизни Ванек и Манек, и если Ваньки с Маньками хорошо работали, то на этом и все сущее разрешалось. Ведь работа — обязанность каждого, а духовность — необходимость, и без нее ничего не выстроишь, и все здание может рухнуть при первом дуновении.

Духовность-то, чем жив каждый во всякий день, ибо без нее немыслимо существовать и часа».

Туманов не заметил, что он давно уже миновал засеянное хлебом поле и спустился в неглубокую лесную балочку, на дне которой светлел и позванивал на перекате источник. Сразу за этой балкой начинался старый лес. Вода, прозрачная и светлая, весело и беззаботно струилась по камешкам у его ног. Атласные, зеленые сочные блестящие листья, и желтые, и белые головки кувшинок тихо млели под полуденным солнцем. Туманов вспомнил, что речку эту в народе звали кто Светлицей, кто Серебряной, кто Ласковой и что вода ее испокон веку излечивала от разных недугов людей. Он живо вспомнил, что этой же водой, еще ребенком, быстро залечил сильно пораненную ржавым железом ногу. Он тихо опустился на колени, оберегая пышные цветки медуницы, и, будто к святыне, припал к живительной воде. Она была, несмотря на жару, такая холодная, что ломило зубы, но, несмотря на это, Туманов никак не мог оторваться от нее. Словно чудесный, исцеляющий напиток вливался в него.

Стояла полная и глубокая полуденная тишина, и только равномерно повторяющиеся в ближнем лесу звуки кукушки нарушали ее. Туманову почудилось, что он здесь не один и где-то рядом есть какое-то живое существо, тоже, как и он, исцеляющее свою душу этой чудесной водой. И верно, он не ошибся. Шагах в десяти от него возвышалась величественная, большая, очевидно сознательно не замечающая человека лосиха, а рядом, осторожно дотрагиваясь мягкими, нежными губами до прозрачной воды, пил маленький ее сын — рыжий лосенок. Туманов и лосенок одновременно оторвались от питья и издали взглянули друг на друга. Они оба, человек и животное, были дети земли, рожденные жить и получать ее блага, счастливые от одного сознания своей причастности к жизни. Никогда до этой минуты Туманов не чувствовал, не осознавал своей личной связи со всем земным — со всем, что окружало его. Мутный разлад, терзавший его в последнее время, исчез, и ясная, простая мысль, что он необходим жизни, заставила его воспрянуть духом. С этой минуты мир сделался добрее, роднее и понятнее. Он был то же существо, что лосиха с сыном, и радовался тому, что эти звери не боялись его. Живительный источник, о существовании которого он давно уже забыл, вдохнул в него силу и крепко соединил его со всем живым, что кормилось и находило кров. Заброшенная в глуши, казалось бы никому не нужная, речушка вдруг просветлила его душу. Прозрачные капли, падавшие с губ лосенка и с его, Туманова, лица и рук производили один согласный звук, и звук этот роднил их. Роман Романович беспричинно засмеялся. Лосенок звучно всплеснул воду, выскочил на берег и побежал вприскочку за матерью, которая медленно и спокойно удалялась от источника.

Туманов поднялся из балочки и вошел в тень старых густых дубов. Большая круглая, вся пестреющая после утреннего ливня цветами поляна открылась его глазам. Он не знал, что это была пасека Якова, но тотчас же заметил ровные ряды красных ульев с противоположного края поляны. Он услышал также бодрый слитный гуд и машинально оглянулся на цветущую старую липу, которая была, как гирляндами, унизана крохотными проворными козявками — работающими пчелами. Летящие за взятком и возвращающиеся обратно рабочие пчелы проносились целым потоком мимо него; уже одна шлепнулась и мгновенно ужалила Туманова в щеку. Он растирал саднящее место и, понимая, что было опасно так, с открытым лицом, находиться здесь, продолжал вместе с тем подвигаться по поляне ближе к ульям. Около третьей с краю колодки [9] Колодка — улей. он заметил фигуры братьев Тишковых. Оба были без сеток и перчаток. Пчелы дождем брызгали мимо открытых лиц, и, подойдя ближе, он с удивлением увидел, что они с самым мирным видом ползали по голым рукам братьев, когда те открывали крышки роевен и где тяжело гудели и копошились серо-черные комки. За время прохода через поляну Туманова ужалили три пчелы, он чувствовал саднящую боль, но любопытство увидеть эту всегда казавшуюся ему таинственной работу все толкало его вперед. Тишковы были так заняты, что не сразу увидели его. Когда Иван Иванович поднял на него глаза, то Туманова уже ударила четвертая пчела.

— Возьми сетку, прячь руки, — приказал ему Иван Иванович, неодобрительно покачивая головой.

— Но вы же… — начал было Туманов, осекшись под взглядом Якова, в котором он угадал легкую насмешку.

— Одевайте, — Яков протянул ему сетку и кожаные перчатки.

И, будто укорив себя за то, что потратили время на такое пустословие, они тут же забыли о нем, сосредоточив все свое внимание на осмотре роевен. С особенным волнением, как заметил Туманов, Яков открыл новый, еще пахнущий краской улей — здесь помещался дикий, вчера только снятый им с липы, перелетный рой, доставивший ему много хлопот и переживаний; для поимки он применил старый, которому его научил еще дед, способ — бил молотком по косе и скакал на лошади следом за ним до самой опушки, пока не посадил его на старую дуплистую липу. Пчелы быстро и согласно, без обычной в таком случае толкучки у людей, сцепились лапками, образовав черный, медоносно дышащий, живой клубок. Яков бережно снял и опустил его в корзину и, прикрыв холстинкой, благополучно привез рой на пасеку. Рой этот, недавно задичавший и обреченный на гибель без матки, особенно заботил Якова, и он признался брату, что не спал из-за него ночь. Теперь к нему была подсажена матка, и, как братья безошибочно определили, рой принял ее старшинство над собой. Не оставалось сомнения, что рой был приручен, то есть спасен от гибели. Иван Иванович удержался, не став хвалить брата, но в душе свой порадовался и погордился им. Брат Яков жил верной, трудовой и ясной жизнью. И еще роднее он стал ему, когда привел в свою лесничью сторожку Елизавету Бубнову. Яков сошелся с нею по велению сердца, не преследуя никакой корыстной цели и выгоды, и, как видел Иван Иванович, они были счастливы.