Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— Иди к черту, на мои не гребись, — огрызнулся Голубь.

— Сложимся. Ты как, Бобыль?

Тот почмокал губами, вместо ответа накинулся на них с собачьей руганью:

— Дурная шпана! Скоро рубахи с портками спустите. На заработки приползли, называется. Голодранцы, тьфу! Где, спрашивается, девиз? Шабайство — оно не загул. Оно, ежели с умом, тебе вознесть может так, что простому смёртному и во сне-то не снилось. Уйду я от вас, от дураков. Глядеть противно. Одна песня на уме.

— Ты хунхуз, понял? — заругался Шуйкин.

Голубь, похитрее, сумму свою, как и Бобылев, придерживал: смешками да поддакиванием без мыла влезал в душу — частенько гулял на дармовину. Яков поразглядел-таки мужичка из-под Харькова. Не ошибался он, что Голубь вынашивал какую-то капитальную идею, похлеще бобылевской. Про то ему как-то сказал и Дударев:

— Мы-то голые короли, а Голубь — при хороших деньгах. У него мошна толстая!

— Не считай чужие — считай свои.

— Считать-то — кот наплакал.

— С другой стороны — жись… Это, брат, широкость, — заключил философски Дударев.

— Какая широкость? В бутылках? В шабайстве?

— А разве твоя нынешняя житуха не вольная? — вмешался Голубь.

— По-твоему, воля — класть в мошну, а мне родные деревеньки да работа около земли снится!

Голубь цвикнул плевок:

— Далась она тебе, земля! Тьфу!

— Будут денежки — покорим, браточки, и саму гордую Москву, — долбил свою мысль Бобылев. — Пора бабец искать.

— Об женитьбе думать поздновато, — заметил Шуйкин.

— Надевай хомут, дурак! Я не об том речь веду — о полюбовницах. Да таких, чтоб не ты ее, а она тебя кормила.

— А это не погано — обирать женщину? — уставился на него Яков.

— Мансипированных баб не жалей, — сказал назидательно Голубь. — Замечу: на нынешних бабах в рай не въедешь — показывают, стервы, акульи зубы. Они накормют!

— Ежели бы найти толковую бабу, я бы лично женился, — признался Трофим.

— Жениться, видать, надо, — подтвердил Яков, — вы как хочете, а мне такая шабайская воля не по нутру.

— Что ж, возвращайся назад, сажай свою картошку, — бросил насмешливо Бобылев, на тяп-ляп обтесывая брус. — Меня-то к родному тыну дубовым колом не загонишь.

Яков не мог без возмущенья смотреть на их отношение к работе.

— Ты как, сукин сын, тешешь? — накинулся он на Бобылева. — Разве ж это работенка?

— Надрывайся, понял? Мы к ноябрю должны сдать объект. А хочешь, чтоб тебе оный совхоз поставил памятник — оставайся на доделки.

— Не указуй нам, — блеснул своими слюдянистыми глазами Голубь, — не порть дружный коллектив. Мы тебя бригадиром не избирали.

Лето шло в грозах, в духоте. Ливневые перепадали дожди. Жили они тут же, в пахнущем свежей смолистой стружкой скотном дворе. Еду готовили на костре. В конце сентября, когда озолотились на околице села березы, потянули осенние сквозняки и в пустых полях засквозила грустная осенняя даль, они раньше срока закончили постройку. Директор совхоза, дотошно осмотревший скотный, пришел в возмущение:

— Больше вы мне не нужны. Уматывайте к чертовой матери. Чтоб ноги вашей тут не было!

Но тертые Голубь и Бобылев понимали, что ретивому директору со своей четырехчеловечной стройбригадой ничего не оставалось, как идти с ними на мировую.

— Завтра ж речистый запоет другой мотив, — сказал с уверенностью Голубь.

Так оно и оказалось: директор таки предложил дальнейшее сотрудничество — строить гараж. Однако сумма, которую заломили Бобылев с Голубем, заставила его вознегодовать:

— Ну и гады же вы!

— Дело хозяйское. Наш брат всюду в цене, — невозмутимо заявил Голубь. — Нас всюду с руками.

Пришлось идти на уступку — после окончательного расчета стороны учинили новый договор.

Частые поездки Трофима в Москву не прошли впустую. В тот же вечер, вернувшись из столицы, он заявил:

— Ухожу попытать семейную житуху. Я, любезные мои, того… обрел семейное лоно… воспрянул. А деньга… пропади она пропадом!

Был он весел, от него пахло вином, хорошей сигарой, новый, необмятый костюм сидел дыбом, и он то покрякивал, то значительно подмигивал, когда собирал в свой обшарпанный чемодан пожитки; о супруге же сообщил коротко:

— Трудится на фабрике. Баба с понятием.

— Свадьбу-то играть будете? — спросил Яков, позавидовав его трезвой и спокойной рассудительности и тому, что он ни о чем не терзался, а жил тем, что посылал день…

— Не, мы по-тихому. Чета-то мы… гм… уцененная. В расход входить, стало быть, нету смысла.

Утром, собрав в чемодан пожитки, он отвел в сторонку Якова.

— Тебе тут нет смысла торчать, — он нацарапал на клочке бумажки свой новый адрес. — Прибивайся, Яков, к Москве, Первое время можешь пожить у меня. Ищи себе бабу.

— Легко сказать — ищи, — усмехнулся Яков.

— Полстолицы одиночек. Как хочешь. А со шкуродерами Голубем и Бобылевым тебе оставаться не советую.

— Я и сам знаю. Уж надумал — подаваться обратно домой.

— А вот того, брат, не следует делать. Вернуться всегда успеешь. Не одни мы в бегах. Там-то за что тебе держаться? За гнилой тын?

— Как сказать… Родной все же угол.

— Ты не маленький и еще не старый. Впереди, считай, половина пути. Словом, надумаешь — приходи, приткнешься пока у нас. То ж я посоветовал и Шуйкину.

«Что же выходит? — думал ночью Яков, переворачиваясь с боку на бок, не в силах уснуть. — До сорока пяти жил честно, а теперь — погнался за деньгой? Да пропади она! А выход?.. Вертаться в Демьяновск? В старую пустую хату? Нет, видно, Трофим прав… Подамся в Москву. Спробую судьбу. Я-то и правда еще не старый…»

Утром он, порвав с шабаями, сел на электропоезд и поехал в Москву. Бобылев кричал ему в спину:

— С кем связался! Бараны, бараны!

Жена Дударева встретила его душевно. Это была миловидная, маленького росточка женщина — ткачиха с Трехгорки.

— Поживи, поживи у нас, — сказала она ему с гостеприимностью.

— Три, брат, к носу — все образуется! — обнадежил его Дударев.

«Завтра пойду глядеть столицу, — думал Яков, засыпая, — утро, говорят, мудренее…»

Наперед всего Яков отправился в лучшую, как ему сказали, столичную парикмахерскую на улице Горького, решив хорошо подстричься.

— Сделай-ка, брат, помодней, — буркнул он, неловко присев в кресло и оглядываясь на насмешливо смотревшего на него, очевидно, постоянного здесь клиента, молодого длиннолицего человека с песочного цвета баками и усиками. «Должно, крашеный, — подумал о нем Яков, весь подбираясь и ощетиниваясь под его взглядом, — видно, на отцовские ходишь. Фрайер!» Он услышал сзади тонкий, ядовитый смешок. С сознанием человека, сделавшего первый шаг к поставленной цели, Яков вышел из зала и посмотрел в зеркало: прическа, чего он не ожидал, сильно изменила его. На Якова смотрел какой-то двойник — похожий и непохожий.