Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— Детей нет. Жинка померла.

— Врете?

— Какой смысл? — пожал плечами Яков.

— Что вам от меня нужно? Предупреждаю: я не из дешевок.

— Имею к вам расположенье… — пробормотал Яков, наклоняясь к ней ближе и конфузясь.

Она все с тем же выражением на лице — трезвого приглядывания к нему — смотрела на него.

— Меня завоевать не так-то просто. Учтите! — предупредила Вероника. — И потом — вы уже старик.

— Ну я еще кой-чего могу, — встряхнулся Яков, дотронувшись неуверенно до ее круглого колена.

— Уберите лапу. Какую же мечтаете приобрести специальность?

— А хоть бы крановщика. Можно неплохо зашибать.

— Высокоразрядным пролетариям прилично платят, — согласилась она. — В дружбе с бутылкой?

— К такой заразе не тянусь.

— Проглядывает некоторый прогресс, если, конечно, не врете.

Они помолчали.

— А вы кем же работаете? — спросил осторожно ее и Яков.

— Монтажницей на киностудии.

— И чего вы делаете, если не секрет?

— Пленку режу.

— Понятно… — проговорил Яков в пространство, не зная, как отнестись к такой работе, о которой он не имел понятия, но стараясь скрыть свою неосведомленность. — Наш один демьяновский тоже, слыхал, там кино сымает, — и он назвал имя Туманова.

Вероника сразу насторожилась и, прищурив глаза, спросила:

— Вы его хорошо знаете?

— Парнем знал.

— Я с ним работала… Мне пора. Я привыкла добираться до дома в такси, — предупредила она, когда вышли на улицу.

— Чего ж мелочиться? Эй, давай! Куда вообще хочете? — обернулся он к ней.

— Я хочете домой, — сказала она опять с тою же тонкой иронической улыбкой, которая должна была бы оскорбить Якова, но, распаленный, тот не заметил ее.

Она жила на Красной Пресне, в большом старом доме на пятом этаже. Вероника остановилась в сквере, напротив своего подъезда, и все с тем же вопросительным выражением смотрела близко ему в глаза. Яков неловко притянул ее к себе; как опытная женщина, которая знает, как приручивать мужчин и как с ними держаться, оставаясь в их представлении высоконравственной, она оттолкнула его и, сказав свой телефон, быстро исчезла в подъезде.

Через два дня Вероника Степановна, когда он ей позвонил, пригласила его к себе в гости.

— Очень мило, что вы пришли, — сказала она, припудренная и в коротеньком халате, встретив его в дверях. В то же мгновение, как он вошел, одновременно показались головы трех женщин и одного лысого мужчины из дверей по обе стороны коридора.

Женщина, выглянувшая из крайней двери, была внушительного вида. Очевидно, ее все побаивались. На ней был красный яркий, даже слишком для ее возраста халат. Женщина эта — Серафима Иосифовна — молодилась. Другая, высунувшаяся из противоположной двери, с дегенеративным лицом и черными волосами, Матильда Викентьевна Ампилова, сжала губы и улыбнулась.

Третья женщина средних лет имела привлекательный вид — с любопытством смотрела в узкую щель. Ее звали Татьяной Игоревной. Человек же с лысиной был ассистент режиссера Недомогайлин Евгений Климентьевич. Между этими людьми шла, как и всегда в коммунальных квартирах с общей кухней, то тайная, то вырывающаяся наружу война с попеременным перевесом сил. В квартире группировались: Серафима Иосифовна, Матильда Викентьевна — с одной стороны, Недомогайлин и Татьяна Игоревна — с другой, и к ним примыкали, глядя по тому, чей брал перевес, еще двое жильцов, которых не оказалось на месте в эту минуту. Но тесное сплочение постоянно держалось только в первой группе, возглавляемой Серафимой Иосифовной, вторая же во главе с Татьяной Игоревной была слишком далека от братства, как это и водится среди интеллигентных русских людей. В квартире шла тихая, скрытая война тщеславий и самолюбий. Татьяна Игоревна как истинная интеллигентка считала Веронику Степановну Копылову вертихвосткой и недоучкой. О себе же она говорила, что «выходец из прослойки древнего большого рода». Так ли это было на самом деле, никто не мог установить.

Якову было очень неловко проходить под их взглядами, и он поскорее юркнул следом за Копыловой в дверь ее квартиры. Там оказалось две комнатки, плотно уставленных лакированной мебелью и всякими безделушками. Над широкой, застланной мохнатым ярким гуцульским одеялом из козьей шерсти тахтой висел писанный маслом портрет Вероники Степановны кисти бойкого современного художника, изобразившего ее в той кокетливой позе, какой она сама гордилась, как актерской. Здесь уместно сказать, что Вероника Степановна считала себя обойденной жизнью вследствие того, что, имея все данные, не стала актрисой. Она закрыла плотно дверь и велела ему снять ботинки; мужские тапочки оказались малы, и, косолапо ступая, он прошел по ковру в комнату в носках, не зная, куда сесть — в кресло-качалку или же на диван.

— Без обувки-то сподручнее, — сказал оправдывающимся тоном Яков, присаживаясь к столу и вынимая из кармана бутылку.

— В деревне, но не в Москве. Копыты сорок пятого размера?

— Сорок третьего.

— Одевай, подойдут, — и она вытащила из шкафа войлочные тапочки, глядя на которые Яков подумал: «Тут перебывали, видать, разных размеров…»

На столе стояли неплохие закуски. Она села напротив, как бы не замечая расстегнутой верхней пуговицы халата и того, что в прорези больше чем наполовину были видны ее колышущиеся груди.

Вероника Степановна выглядела в этот вечер еще более деловитой и не обольщала его, очевидно полностью удостоверюсь, что теперь он уже никуда не уйдет. После первой же рюмки с грубой прямотой она спросила его:

— Чего ты от меня хочешь? — И предупредила: — Только не темни. Я, миленький, не дура.

— Что ж темнить? Как бы сказать… не сойдемся ль? — Он натянуто кашлянул и замолчал, глядя на ее высоко поднятые брови.

— А ты, вообще-то, в своем уме? — Она высокомерно улыбнулась, поправляя прическу.

— Дело хозяйское. Была б, говорят, шея — хомут найдется.

— Нынче кто шея, а кто хомут — большой вопрос. — Она выжидающе помолчала. — И что же, любопытно, ты можешь мне предложить? Койку в пролетарском общежитии?

— Зачем? Жилье у тебя толковое.

— Ну ты брось мылиться! — проговорила Вероника Степановна. — На готовое я в любой момент найду не мужлана. Чего захотел, — она коротко усмехнулась.

Якова подмывало бросить ей какие-либо веские слова, чтоб показать, что и он не лыком шит и знает ей цену, но, подумав о своем положении, промолчал, с покорностью и с тактом покашливая.

— Сколько ты получаешь?

— Ушел из бригады шабаев.

— Собрал капитал?

В тоне голоса и в выражении лица ее была ядовитая насмешливость, и Яков уже решился подняться, чтобы навсегда уйти от этой женщины, которая, как он чувствовал, ничего, кроме несчастья, не могла ему принести. Она понимала состояние Якова и с прежней иронической насмешливостью продолжала смотреть на него, должно быть испытывая его. И опять мутная страсть и одновременно трезвый расчет удержали его. И, против воли и рассудка, он с волнением пробормотал: