Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— Тетя Настя, выручи снова… одолжи двести рублей. В конце месяца мы отдадим.

— Открой ящик, вон тот, возьми, отец, сколько надо.

— Нет, ты сама дай.

— Возьми, возьми, — и, когда он взял и подошел к ней, протянув: «Вот, посчитай», — она, будто не слышала слов, сказала: — Отдашь, коли осилишь, а не осилишь — господь с тобой.

Прихлынувшие к его горлу слезы помешали Якову сказать ей горячие слова благодарности, и с просветленным лицом, ободренный, он вышел из ее светелки.

Старики Князевы по тону последнего письма определили, что в жизни их сына случилась какая-то неприятность, и ожидали худых известий от него.

— Кирюха заелся, — сказал Егор Евдокимович то, что давно уже просилось с его языка.

Дней через десять после того, ранним ясным утром, Анисья вдруг увидела в своем переулке тучную, толстую фигуру сына. Он важно, с выработанной привычкой плотно ставить носок и слегка откинув назад голову, вышагивал по смоченной скудной росой стежке вдоль забора. Старуха безошибочно почуяла плохое и всхлипнула.

— Кирюша, — выговорила она, хлюпая носом.

— Стало быть, ссадили с машины, — вынес твердое предположение Егор Евдокимович.

Кирилл Егорович не совсем смело, не так, как в былые приезды, ступил через порог родительского дома с небольшим новым, желтой кожи, чемоданом. На нем был светло-серый костюм и мягкая, с узкими полями, шляпа.

— Не ждали? Ну здравствуйте! — сказал Кирилл Егорович, и лицо его при этом дрогнуло. — Как вы тут живы?

— Помаленьку. Ты-то как, Кирюша? — встревоженно спросила Анисья.

— Погоди, мать. Дай размундироваться. Жарко, — сын снял пиджак и галстук. — Фу! У вас тоже сушь.

— Нонче жаркое лето, — сказала мать, — скидавай обувку-то, сынок.

Сын покорно сделал так, как велела родительница.

— Садися к столу, — продолжала суетиться старуха.

Кирилл Егорович был угрюм, молчалив и безучастен. Он тяжело, будто каменный, опустился на венский, жалобно заскрипевший стул. Старики молча, перетаптываясь, стояли над ним.

— Письмо мое получили? — спросил Кирилл Егорович с заметным волнением.

— Чего случилося?

Сын не мог выдержать взгляда отца и смотрел в сторону, на чисто побеленный бок печи.

— Беда со мной случилась, батя. Беда, — сказал поникло, жалуясь.

— Да чо такое? — Анисья перекрестила сына.

— Ты, ради бога, не томи душу — говори! — потребовал отец.

— Сняли меня с директорства. — Должно быть, Кирилл Егорович не верил сам, что такое могло случиться с ним, и только теперь осознал какую-то высшую силу, довлеющую над людьми, как бы они высоко ни взбирались по жизненной лестнице. Осознать это он был просто не в состоянии. Кирилл Егорович находился в самой силе, главным образом физической, и он никак не мог примириться с мыслью, что карьера его кончилась. Одновременно он дал себе слово с этих августовских дней кончить терзаться и пойти куда-нибудь простым рабочим. В глубине души, конечно, Кирилл Егорович вынашивал злую мысль — доказать им всем (тем, кто потопил его), что он не цепляется за высокую должность, которую у него отняли. «Жить как все, мне ничего другого больше не надо», — говорил он себе, заглушая злобное, эгоистическое чувство. Он сидел все в той же смиренной расслабленной позе за столом с опущенной головой. Ему было стыдно перед стариками родителями. Одного, чего он хотел сейчас, — отдыха и спокойствия, чтобы сбросить с себя все то страшное, чем он все это время терзался.

— За что?

Буравящие глаза отца заставили его подняться, но постояв в раздумчивости, он тут же опустился на стул.

— Не знаю толком. Выгнал негодяев из управления. Я на то имел право. Они начали раздувать. Припомнили мелочи.

— Ты их, должно, выгнал за то, что говорили правду, — тихо сказал отец.

— Как ее понимать, батя. Она растяжимая. Я заботился об общественных интересах.

— Мы тут прослышали. Несправедлив ты, стало быть, к людям, Кирюха.

— Так я же не из личных мотивов действовал. Разве ты этого не понимаешь?

— Ты царем и богом себя возомнил. В том и корень. Я чуял твое паденье, сын, — с большой горечью выговорил старик Князев.

— Мне доверили управлять людьми, и я честно исполнял свои обязанности.

Но старик отец не верил его заявлению, — он угадывал деспотизм сына по отношению к людям.

— Тебе такого доверья — управлять — никто не давал. Ты находился при большой должности. На нее тебя посадили, чтоб по правде судил все. А ты всех, видно, под себя подмял. Будток для тебя одного должность-то и создали.

— Я как лошадь тянул воз, батя! На мне лежала громадная ответственность. Вот о чем ты не имеешь представления.

— Потаскал бы возы — такой живот не наел.

— И что ты, старый, мелешь? — заступилась за сына Анисья.

— Молчи, молчи, если дура! — цыкнул старик Князев. — Мне перед людями стыдно.

— Ладно, батя, черт с ним со всем. Становлюсь на другую колею. Я ведь долго поднимался, со ступени на ступень. Сил потратил порядочно. Но свобода — дороже всего! А разве я на таких постах был когда-то свободен? Рабом себя чувствовал.

— Да сладковато оно, подобное-то рабство, — уколол его отец.

— Почему ты так думаешь?

Старик вместо ответа усмехнулся.

— Все. Становлюсь самым обыкновенным человеком. Даже не простым инженером. Рабочим! Я не в розовом дворце родился — меня не напугаешь.

— Толстоват ты для такой работенки. Эх, сын. Я ж гордился тобою. Неладно, нехорошо, Кирюха! — выговорил с большой печалью отец. — В последний-то приезд угадал я: что-то да выйдет с тобой. Как в масле ни катайся, а от черного хлебушка не отказывайся, говорят!

— Помнишь, я столярное и плотницкое дело любил. Слушай, сосед ваш… Тишков, кажется, толковый плотник?

— Ну так что? — вздыбил брови Егор Евдокимович.

— Вот я у него… немного подучусь.

— Ты ж топора в руках не удержишь.

— Увидим, батя, увидим!

Долго за столом стояло скованное молчание. Тяжело было старику Князеву начинать разговор с сыном.

— Ты, стало быть, хочешь остаться тут, а семья там — в Сибири?

— Потом перевезу и семью. Тем более что жене надоела сибирская глушь.

Старик, настурчив клокастые брови, глядел с недоверчивостью на сына.

— Не по душе мне твоя речь, Кирюха! Скажу прямо — не по душе. Ежели считаешь себя правым — иди и борись.

— Наивный ты, папаша. Не так просто… с выговором по партийной линии.

— Добейся, чтоб сняли!

— Добейся… хоть разбейся. Я, батя, кажется, капитально треснул. Мне следует осмотреться, собраться с силами, а там… — Кирилл Егорович, не договорив, направился к столу.

Ели молча, Кирилл Егорович старательно, почти с умилением хлебал родительские щи, делая вид, что они ему нравятся. Сразу же после стола он облачился в отцовскую дерюжную куртку, в старые солдатские штаны и кирзовые сапоги. Старик с горечью смотрел на его круглый, оттопыривающий куртку живот, на толстые белые, давным-давно отвыкшие от всякой работы руки и не мог понять, как могло произойти, что сын — его детище, родившийся в маленькой деревенской хате, бегавший босиком и росший на черном и жестком куске хлеба, что теперь он не любил простых людей, сделался черствым и холодным до нужд человеческих? Егор Евдокимович не в состоянии был этого осознать.