Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— Загляну к нему, — сказал Кирилл Егорович бодряческим тоном; он направился ко двору Тишковых. Иван Иванович и Степин сидели на только что ошкеренной, подготовленной для каких-то хозяйственных нужд слеге и спокойно курили. Полкан, оскалив желтые зубы, бился в тын, норовясь ухватить за ноги входящего не без опаски боком в калитку Кирилла Егоровича. Собаку наконец-то угомонили, и гость по-свойски потянулся к кисету, стал неловко и неумело сворачивать папиросу, которая получилась толстой и несуразной. Запах свежей березовой коры, перемешанный с крепким табачным дымом, был приятен мужикам и не раздражал Кирилла Егоровича. Желание же о том, чтобы попросить Тишкова поучить его плотницкому делу, начало, подобно легкому летнему облаку, испаряться по мере того, как они докуривали папиросы. Ничего, кроме его позора, из такой затеи не могло получиться.

Разговору об этом также мешал посторонний человек — Степин, по-свойски все время подмигивающий ему, точно ровне, и то и дело произносящий полюбившееся слово: «землячок». Что-то унижающее и оскорбляющее достоинство Кирилла Егоровича былой в интонации его голоса, и в уменьшительно-панибратском словечке «землячок», и в коротком, быстро смолкающем смешке, и даже во всей позе занозистого, заскорузлого мужика. Они молчали, казалось, потому, что все свое внимание сосредоточили на курении и не торопились дотягивать до конца закруток. Мужики видели, что с сыном Егора Князева что-то стряслось, он словно бы надломился и уже не выглядел таким уверенным и величавым, как в ту памятную им косьбу.

— Какой в этом году урожай? — поинтересовался Кирилл Егорович, хотя его совершенно не интересовало крестьянствование, но ради сближения с мужиками он считал нужным спросить.

— Хлеб и лен зародились что надо, — ответил Иван Иванович, понимая праздность вопроса.

— Очень хорошо! — проговорил Князев, сделав энергический и тоже показавшийся преувеличенным жест своей пухлой рукой; он стал расспрашивать их о нынешнем положении льноводческого дела. Иван Иванович спокойно, просто и ясно разбил его доводы о том, что лен, по-видимому, отживает свой век, так как в нынешних условиях приобретает все большее значение искусственное, химическое волокно, превышающее его по прочности. Споря с ним, Кирилл Егорович не в состоянии был противопоставить такой сильной аргументации свой взгляд и, несмотря на всю ученость и развитость, не мог опровергнуть его мнение.

— Скатерка-то льняная вишь стол красит, — сказал Иван Иванович.

— Я не говорю, что лен плох как материал, — речь идет о прогрессе хозяйственной жизни, что легче и быстрее вырабатывать, — сказал, тучно поднимаясь, Кирилл Егорович. — Вы теперь плотничаете? В бригаде? — спросил он, пересиливая свою гордыню и почтительно глядя на маленького Тишкова.

— Приступаем рубить баню.

— Кто у вас старший?

— Бабарыкин. Прораб.

Кирилл Егорович все с той же почтительностью простился с мужиками и, стараясь быть скромным и незаметным, проскользнул в калитку мимо взъярившегося Полкана.

— Чего это он выпытывал про бригаду? — Степин непонимающе провожал глазами медлительно двигавшегося по переулку Кирилла Егоровича.

— Знать, вошь укусила за потылицу, — посмеиваясь, ответил Иван Иванович.

Кирилл же Егорович, не заходя домой, направился прямо в отдел коммунального хозяйства и, к великому удивлению его заведующего, с решительностью настоял на том, чтобы его зачислили, хотя бы временно, поскольку он был прописан в Сибири, в плотницкую бригаду Бабарыкина.

— Можете плотничать? — спросил у него заведующий.

Кирилл Егорович в интонации его речи уловил иронию.

— Да, могу.

— Можете? Давно занимались таким делом?

— Давно, но умею.

— Что ж, рабочие нам нужны.

С сознанием важного, верного и необходимого шага, который он сделал, Кирилл Егорович в приподнятом настроении воротился в дом родителей. Старик отец мрачно выслушал то, что решил сын, и не произнес ни одного слова.

— Мякина, — сказал он коротко старухе, когда они остались одни, не поясняя ей, что под этим словом разумел сына; он сгорбился и долго, неподвижно сидел, глядя в половицу.

Баня, которую начали рубить плотники, была той спасительной соломиной, ухватившись за которую он рассчитывал выйти на верную и новую жизненную дорогу, — так думал Кирилл Егорович. В это утро он встал очень рано, со вторыми петухами, и с сознанием великой важности того, что предстояло ему, быстро собрался на работу. Старики родители, как и всегда в такую пору, уже находились на ногах. Егор Евдокимович во дворе, под навесом, разводил пилу. Старик верно знал, чем должна была кончиться такая бессмысленная затея, и не считал нужным вмешиваться. Он больше пригнулся к земле и как бы говорил своим видом: «Делай как хочешь, только дай мне честно дожить свой век». Анисья в душе своей молилась за сына и чего-то боялась.

Как и все дни последних двух недель, в это утро выдалась такая же ясная, солнечная погода. Вдали, на возвышенностях, еще туманились сумерки, но в городке уже было светло. На задах дворов, когда он стал спускаться к Днепру, еще держалась влажная, живительная ночная прохлада, пряно и остро пахло разной спелой благодатью из огородов и садов, всем тем родным и знакомым ему с детской поры, но что он давно уже все забыл. Петушиный крик, продолжавший перекатываться из конца в конец по Демьяновску, возбуждал его к работе. Он похвалил себя за то, что противостоял искушению, отказался от пышных материнских драчен, от сливок и пирогов, позавтракав всего лишь одним стаканом молока с ломтем ржаного хлеба. Спартанский завтрак укрепил его в сознании полной перемены жизни, символом которой стала беспощадная борьба со всякими излишествами. Он давно уже разучился ходить пешком дальше ста метров и теперь с особенным удовольствием ступал по твердой земле, задевая ногами широкие зонты пыльных лопухов и кусты крапивы. Несмотря на раннюю пору, до его слуха донесся стук топоров. Кирилл Егорович понимал, что нынешняя работа была его главным жизненным делом и не походила на сенокос позапрошлым летом — тогда он лишь ради интереса прогулялся с косой. И тогда он находился совсем в другом положении и силе, что осознавали мужики; сейчас же он был равен им. Баню ставили под берегом, у самой воды. Как только он миновал последний дом и сад, ему открылась ширь реки, спокойно катившей свои светлые воды на запад. Над водою курился легкий, остатний после ночи синеватый туман. На той стороне рыбаки тянули сеть, а за ними, в лугах, успокаивающе пестрело стадо скота. Большие зеленые, уже предосенние мухи носились в воздухе.

Фундамент для бани был подготовлен несколько дней назад. Светлеющая стенка камыша и лозовых кустов заслоняла плотников. Но, спустившись ближе к берегу, он увидел всю их бригаду, то есть четверых мужиков. Подсолнуховым цветом желтела рубаха Степина — он узнал его издали. Назаркин в выпущенной из солдатских штанов серой рубахе шкурил еловое бревно. Иван Иванович в одной майке и солдатских штанах вместе с Лушкиным Петром кантовал лесину, укладывая ее на высокие козлы для распилки на продольные половины. Все четверо были теми маленькими людьми, которых он не замечал раньше. Превратиться в них, пережить то, что каждый день переживают они, заработать хлеб своими собственными руками — такое желание показалось Кириллу Егоровичу высшим, до сих пор недоступным благом. Они заметили его приближение, но казалось, не обратили ни малейшего внимания, — должно быть, потому, чтобы не давать ему повода для гордости и возвышения над ними. Он чувствовал себя оскорбленным их невниманием, но подавил гадкое, унижающее его чувство высокомерия и с улыбкой поздоровался с ними.