Юрий Либединский - Дела семейные

И вот работа закончена. Словно по волшебству возник на стеллаже, ограниченный кромкой еловых лесов, целый край, пересеченный большой неторопливой, выложенной из стеклянных осколков рекой. Поперек ее течения воздвигалась белокаменная плотина, — что-то было в ней сродственное то ли с каменными фестончиками кремлевской стены, то ли с рельефом высотных зданий. От нее во все стороны уходили столбы электропередач, соединявшие электростанцию с красно-кирпичными зданиями заводов. Через каналы перекинуты были легкие мостики, кварталы жилых домов уходили в глубь лесного массива, и Леле вспомнился разговор у них за столом, когда отец ее сказал, что Миляеву надлежит краски Василия Блаженного разбросать по жилым кварталам будущего города. Та праздничная пестрота и яркость, о которой говорил Владимир Александрович, сейчас уже нашла выражение в макете города.

— Ну как? — спросил Борис, державший в руке яркую электрическую лампу с рефлектором и направлявший ее на город.

— Очень хорошо... — прошептала Леля.

— Нет, ты скажи, молодец я или нет?

— Молодец, молодец! — и она растрепала его волосы. Борис поймал ее руку и прижал к своей груди.

— Слышишь, как бьется? — спросил он. — Представь себе, Лелька, что это вправду уже создано и что мы с тобой при вечернем свете, с большой высоты подлетаем к этому городу на самолете. Представляешь? И небо, ну его здесь, конечно, нет, но мы видим его, оно такое, какое бывает вечером на восточном краю, когда отражение ярких красок заката чуть трепещет на смутных восточных облаках. И вот тут летят птицы, может быть дикие гуси... Они в конце лета всегда летают перед закатом, готовятся к осенним перелетам. Представляешь?

— Да, да... — прошептала Леля. Ей словно въявь представилось то, о чем говорил Борис.

— Могла бы ты это нарисовать?

— Кажется, да.

— Так нарисуй.

— А что же, и нарисую.

— Когда ты начнешь?

— Хоть сейчас. Хотя нет, я захвачу хорошие краски и бумагу... Так вот почему ты подарил мне такую хорошую бумагу! — засмеялась она. — Ты хитрый...

— Ей-богу, Лелька, без всякого умысла.

Весь день Леля была занята приведением в порядок своего заброшенного рисовального хозяйства, а когда заснула, ей снилось, что она не на самолете, а как в сказке, на гусях-лебедях, летит в волшебный город счастья. Вот он уже виден со своими башнями и висячими мостиками, сказочно многоцветными кварталами, разбросанными среди спокойной зелени лесов. Ей хотелось смеяться и петь от восторга, но что это? Как быстро ни летят гуси-лебеди, а город словно все уходит от нее, и грустно трубят гуси-лебеди...

Трубил утренний поезд, он и разбудил ее. Чувствуя себя бодро-взвинченной, готовой к работе, Леля тут же вскочила. Чемоданчик был уложен с вечера. Пересаживаясь с автобуса на троллейбус, потом пешком, по еще не залитой асфальтом булыжной мостовой, бежала она туда, где над строем одноэтажных домишек ярко выделялась выкрашенная в зеленый цвет надстроенная мастерская Миляева.

Борис открыл ей в одной пижаме.

— Заходи скорее, холодно!

Как всегда, он напоил ее кофе, обнял и расцеловал, оделся и тут же ушел.

— Я не буду тебе мешать, у меня важное дело.

Когда он вернулся, изрядное количество листов бумаги было испорчено, но на последнем уже намечался город и даже первые краски были положены. В чем, в чем, а в том, что краски послушны ее кисти, Леля была уверена. А перламутровая лиловато-синяя расцветка тающих в вечернем небе облаков особенно ей удалась. И черная стрелка летящих птиц под самыми облаками.

Борис смотрел долго и молчал.

«Это потому, что ему очень нравится...» — счастливо думала Леля.

Потом он из кучи карандашей молча выбрал один, остро отточенный и мягкий. И что это? По легким краскам, намеченным ею, через пестрые кварталы города он поперек провел жирную черную линию. Еще и еще...

— Вот, вот и вот... — приговаривал он.

— Что ты сделал? — спросила Леля ошеломленная.

— А то, матушка, что ты не знаешь элементарных законов перспективы! Ну где у тебя линия горизонта? — он вытянул перед своими глазами руку с карандашом, наметил горизонт. — Вот так, да? А у тебя где? Ну, суди сама, если линия горизонта проходит тут, разве стены этих домов могут быть видны?

— Но, Боря, это педантизм какой-то...

— Я не понимаю, при чем тут педантизм! — сердито сказал он. — Требование соблюдать законы перспективы, что ли? Я даже не понял сразу, почему, как я только взглянул на твое произведение искусства, у меня глаза заломило. Ведь у тебя и тени неправильно положены. Вот это да! Вот это студия левого искусства!

— Но если ты все так понимаешь, так зачем же сам не рисуешь? — сдерживая слезы, говорила Леля.

— То есть как это, почему я не рисую? Ведь я же не художник! Конечно, я все это знаю, потому что это полагается знать каждому архитектору. Но если бы я этого не знал, Таисья, — ты знаешь ее, — она выгнала бы меня из класса!

— Ну и целуйся со своей Таисьей! — крикнула Леля и вдруг с ужасом увидела, как озорная и нежная, но совсем не к ней относящаяся улыбка пробежала по его губам. — Ты просто свинья! — крикнула Леля. — Я знать тебя не хочу!

Не помня себя прибежала она домой и, не отвечая на встревоженные вопросы матери, упала на постель.

— Что ты, Леленька? — спрашивала Нина Леонидовна.

— Уйди, пожалуйста, и оставь меня, — сказала Леля сдавленным голосом.

Мать ушла, и Леля, оставшись одна, мысленно перебирая все события этих двух дней и придумывая самые обидные для Бориса слова, неожиданно уснула и спала долго, без всяких сновидений.

В дверь постучала мать. В комнате было уже темно.

— Лелечка, папа пришел. Не буду, говорит, один ужинать. Если сын сбежал, так хоть дочка при нас.

«Что ж, я и правда словно о них совсем забыла, — подумала Леля о родителях. — А ведь я им сейчас очень нужна. И Ленька тоже хорош, сколько дней глаз не кажет!»

Леля зажгла свет, встала, подошла к зеркалу. Привычное, опротивевшее лицо глянуло на нее из смутного старинного стекла. Она показала себе язык и стала причесываться.

«А чего это я, собственно, взбесилась? — раздумывала она. — Ведь он даже ничего не сказал, только улыбнулся, но очень противно, подло улыбнулся...» Ей вдруг представилось красивое лицо Таисьи Евгеньевны, ее синие неприветливые глаза. «Как ее называли у нас? Ах да, царевна-несмеяна... Неужели она любовница его? И как ей не стыдно, ведь он ей в сыновья годится! Мама правильно ее не любит. И все-таки она какая ни есть, а настоящая художница, не то что я, балующаяся красками барышня... Да, тут как ни крути, а он проучил меня. И хотя он грубиян и нахал, но мне так и нужно! Это пройдет, и мы помиримся...»

Леля вышла к родителям.

— Ну, Леленька! Я только что из мастерской Бориса Миляева, — весело сказал отец. — Он молодец, просто молодец! И знаешь, у меня уже давно эта мысль. А сейчас, на очередном президиуме Академии, я приведу ее в исполнение: предложу выдвинуть проект Б. А. Миляева на соискание Сталинской премии. И он получит, ей-богу, получит! И не только потому, что по-настоящему талантлив и вполне профессионален, но еще при этом и оперативен, как дьявол. Я у него в мастерской встретил твоего приятеля, ну как его зовут? Геннадий или Григорий?