Анатолий Ананьев - Межа

Ей же казалось, что Егор говорит все, о чем думает, и она придавала особенное значение этому: она думала, что он не мог бы, не испытывая к ней того же чувства, какое испытывает к нему она, так доверчиво разговаривать с ней, и радовалась этому и чувствовала себя счастливой. Это так сильно волновало ее, что она на минуту забыла, о чем говорил Егор, и жила только своей, переполнявшей ее радостью.

Между тем Егор, замечая необычное выражение ее лица, был уверен, что волновало Шуру именно то, что он говорил, и ему приятно было сознавать это. Он продолжал рассказывать с горячностью, то подходя к Шуре и останавливаясь напротив нее, то отходя к окну и глядя на афишу «БОЛЬШОЙ ФУТБОЛ» и обращаясь в эту минуту уже не к Шуре, а к самому себе:

— Что заставляет людей совершать преступления?

— Что?

Он не ждал, что скажет Шура; он задавал вопросы для себя и в самих этих вопросах старался для себя же найти ответы.

— Воспитание?

— Обеспеченность?

— Или такое событие, как война? Порождающая безотцовщину?

То, что Егор, остановившись теперь у окна, не поворачивался и не глядел на Шуру и она видела лишь его спину, затылок, плечи с белесоватыми полосками погон, и то, что он, задавая вопросы, обращался сейчас не к ней, а к себе, было нехорошо, и она чувствовала это; но все же для нее происходящее в кабинете имело свой особый смысл, и ощущение счастья ни на минуту не покидало ее. Она старалась видеть в Егоре как раз то замечательное, что возбуждало в ней это ощущение.

«Нет, нет, он не жесток, а добр, — думала она. — Я не ошиблась, он был тогда лишь озабочен и зол».

— Может быть, именно война? — между тем продолжал он.

Он все еще смотрел в окно и не поворачивался; но он уже чувствовал неловкость оттого, что стоял к Шуре спиной, и теперь с еще большей торопливостью искал правильный ответ на поставленный самим же вопрос, и, понимая, что не может найти что-либо приближенное к истине, и оттого еще более горячась, подумал: зачем он вообще затеял этот разговор с Шурой? Он обернулся, намереваясь спросить Шуру, по какому, собственно, делу она пришла к нему, но, взглянув на нее и увидев ее лицо вновь таким же необыкновенно живым и привлекательным, как в первую минуту их сегодняшней встречи, ни о чем не спросил. Его охватило никогда раньше не испытанное им чувство нежности, и он, подойдя к Шуре и все еще говоря ей о преступлениях и причинах, разглядывал ее волосы, уложенные и заколотые так, что он с трудом отыскал глазами дужки черных шпилек, разглядывал платье, бусы, собранные из мелких деревянных кубиков и так хорошо, неярко и в то же время подчеркнуто оживлявшие строгий рисунок ее платья. Он будто впервые увидел, что у нее красивые плечи, а когда она встала, слегка смущаясь, очевидно, оттого, что он так разглядывал ее, он увидел всю ее стройную, чуть начавшую полнеть фигуру, грудь, бедра, ноги, обтянутые тонкими, под цвет тела, чулками. Он как бы снова почувствовал разрыв между тем, что говорил, и тем, о чем думал, и разрыв этот был неприятен ему и путал мысли, потому что думал он совершенно о другом, о том, что можно бы сходить с Шурой в кино или в театр, что, пожалуй, можно бы и покрутить с ней (он сказал себе это слово потому, что так часто говорил Лаврушин: «Покрутить бы сейчас с хорошенькой!»). Но Егор в то же время знал, что никогда не будет крутить с Шурой, что это просто не в его характере.

Он уже не мог продолжать прежний разговор, потому что его внимание занимали эти новые мысли, но еще более не мог он говорить о том, какие мысли занимали его, и снова подумал, что самое время сейчас прервать разговор, и готовая уже фраза: «По какому, собственно, делу вы пришли ко мне?» — вновь всплыла в сознании. Глядя на Шуру и еще сильнее испытывая нежность к ней, он сказал с непривычной для себя мягкостью:

— Вы, наверное, по делу ко мне? А мои скучные рассуждения — их можно продолжать без конца.

— Нет, что вы! Слушать вас интересно, — возразила Шура, радуясь тому, что Егор обратился к ней, и смущаясь оттого, как ответила она, и, главное, не в силах скрыть ни радости, ни смущения и оттого еще больше волнуясь.

Она протянула было руку, чтобы взять со стола листок с фамилиями сотрудников отделения, желавших заготовить на зиму картофель, но Егор, заметив ее движение и лежавший на столе листок, взял его, опередив Шуру, и быстро пробежал глазами.

— Богатенков — сто, Теплов — двести… Семья, как же! Да вы тут, оказывается, и меня вписали. Это вы напрасно, я не запасаю.

— Я думала…

— Нет, Шура, вычеркните мою фамилию, — сказал он, возвращая ей список. — У меня, если уж говорить правду, и хранить-то картофель негде.

— Вы же на частной живете? Разве у хозяйки нет погреба или подвала?

— Есть, но у нее там свой картофель, так что вычеркивайте безо всякого.

— Ну хорошо, — согласилась Шура, сворачивая листок в трубку. Она понимала, что разговор окончен, пора уходить, но ей было так приятно стоять рядом с Егором, смотреть на него, слышать его мягкий и ласковый голос и так хотелось продлить то радостное ощущение, какое она испытывала теперь, что она еще несколько секунд колебалась, уходить или не уходить, и, наконец все же решившись и сказав: «Я только по этому делу и приходила», — направилась к двери.

— Я рад, что вы пришли, — сказал он. — Вы же знаете, я всегда рад вас видеть.

Он сказал это неожиданно и уже в то время, когда произносил эти слова, почувствовал, что не должен был говорить их. «Ведь я приглашаю ее!» Но хотя он и сознавал, что не должен приглашать ее, все же в дверях, когда Шура оглянулась и он увидел ее все так же необыкновенно живое, привлекательное и улыбающееся лицо, снова сказал:

— Я всегда рад вас видеть, Шура.

Егор не сразу принялся за работу.

Как только за Шурой закрылась дверь, он прошелся по кабинету, все еще живя впечатлениями последних минут, и остановился у окна. На противоположной стороне улицы, на рекламном щите все так же ярко выделялась среди других афиша о большом футболе, и Егор снова взглянул на нее; он подумал, что надо бы сходить в воскресенье на стадион, но сегодня только понедельник и впереди еще целая рабочая неделя, так что заботиться о билетах рано; к тому же то, о чем он только что рассказывал Шуре, занимало его больше, чем что-либо другое, и он с той же задумчивостью, как и при Шуре, повторил снова все вопросы, какие задавал себе, и с тем же вниманием старался сейчас в самих этих вопросах найти для себя же ответы.

«Воспитание?»

«Обеспеченность?»

«Война?»

Он знал, что война оставляет сиротство и безотцовщину, а сиротство и безотцовщина — это и есть одна из причин, порождающих преступления. «Война», — проговорил он еще раз, более вдумчиво, и впервые подумал не о том, как на разъезд, где он жил тогда, приезжала из Талейска два раза в неделю дрезина-хлебовозка и как он, беря у матери хлебные карточки и говоря ей: «Не бойся, не потеряю», — отправлялся к тупику; впервые в его воображении возникла не та обычная, хорошо запомнившаяся с детских лет картина: крохотный перрон, усыпанный привозной щебенкой, и он, Егор, маленький, укутанный в старую материну телогрейку, прижавшийся к холодной кирпичной стене вокзала, следит за проносящимися мимо поездами, ждет с войны отца, хотя войны уже нет, а в доме давно лежит «похоронная», и он знает это, знает и все же каждое утро вновь выходит на перрон, — впервые в его воображении возникла не эта запомнившаяся картина, как жил он сам, а другая, другое событие, то, что произошло на разъезде зимой сорок второго, когда на боковой путь был поставлен эшелон с эвакуированными, и люди — детишки, женщины, старики, худые, голодные, одетые в осенние пальто, — выгружались из теплушек на снег. Егор не помнил этих событий, ему шел тогда только пятый год, и он сидел в натопленной избе и играл картонными лошадками, которые вырезал для него стрелочник Епифаныч; если что и могло сохраниться в памяти Егора, так это то, что в тот зимний день в избе было много незнакомых людей, которые то выходили, то опять входили, и почти каждый брал маленького Егора на руки, улыбаясь и ласково пощипывая его за щеки, и еще мог бы запомнить, как одна из женщин протянула ему белый кусочек сахара, и он, забравшись на печь и забившись в угол, долго и с наслаждением грыз этот кусочек, — мог запомнить хотя бы это, но он ничего не помнил. Он узнал обо всем лишь из рассказов стрелочника Епифаныча, и узнал спустя много лет после этих событий, после окончания войны, когда однажды, возвращаясь вместе со старым стрелочником с покоса, — косили за выходным семафором, на 2012-м километре, как раз в той почти вплотную примыкавшей к железнодорожной насыпи низине, за которую постоянно между начальником разъезда и правлением Криводоловского колхоза возникала тяжба, и начальник разъезда в конце концов отхлопотал этот участок для своих служащих, — когда однажды, возвращаясь с покоса, Егор спросил у Епифаныча, почему так много могил около разъезда, такое большое кладбище.