Анатолий Ананьев - Межа

— Белосток? — сказал Егор. — Ты родилась в Белостоке, Шура?

— Да, в тюрьме.

— Как «в тюрьме»?

— Ее мать, как жену комбрига, немцы сразу упрятали в тюрьму, — вставил Василий Сергеевич, — так что… Возможно. И это очень важно, что она сейчас сказала.

— Да, — ответил Егор более себе, чем Василию Сергеевичу. — Они похожи… Дочь комбрига…

Егор сидел рядом с Василием Сергеевичем, повернувшись спиной к окну, и ему хорошо было видно и лицо старика и лицо Шуры. Ему было тревожно и радостно за Шуру; он смотрел на нее, и ему казалось, что он понимает, что чувствует и думает она.

— Шура, — сказал Егор. Он встал и взялся за спинку стула. — Шура! — повторил он.

— Я ничего не знаю, боже мой, нет, я ничего не знаю, — торопливо проговорила она, избегая взгляда Егора и взгляда Василия Сергеевича, и, еще более бледная и возбужденная, взяла газетную вырезку и вышла из комнаты на кухню. Она, в сущности, еще не читала, что было написано в статье, а разглядывала только снимок, и ей не терпелось прочесть и побыть наедине. Ей нужно было теперь дать волю тем своим чувствам — радости, что она теперь знает, кто были ее отец и мать, и боли, что так поздно узнала, кто они были, — которые сейчас волновали ее.

— А ведь это можно установить, — сказал Егор, как только они остались вдвоем с Василием Сергеевичем.

— Трудно.

— Вы имеете в виду: архивы не сохранились?

— Не то слово «не сохранились». Немцы все сожгли.

— Вы это точно знаете?

— Не совсем точно, но кое-какие сведения у меня есть. Я ведь уже списывался с Белостоком, но не в отношении Григория и Лизы.

— Мы можем официально запросить, — снова сказал Егор. — У меня есть такая возможность. Завтра же утром я могу сделать это.

— Хорошо, а я тем временем буду действовать по своим каналам. Много людей, знавших комбрига, осталось в живых, у меня есть их адреса, я спишусь, выясню разные дополнительные обстоятельства, без которых, поверьте, мы с вами ничего не сможем установить, а потом… Вы ее муж? — неожиданно спросил он.

— Нет, — слегка краснея, ответил Егор.

— А-а, ну, понятно. Ей тяжело сейчас, вы уж поддержите ее. Я еду в Кисловодск, у меня путевка… но вы не волнуйтесь, писать отовсюду можно. И как все будет продвигаться, я вам сообщу.

Егор опять присел на стул напротив Василия Сергеевича и начал расспрашивать его о Сарханах; но разговор этот не был интересен ни ему, ни Василию Сергеевичу. «Дочь комбрига», — думал Егор, для которого открытие это имело не только то значение, что он узнал, чьей дочерью была Шура; он думал, что он и прежде видел и чувствовал в ней что-то такое, что в его понимании укладывалось сейчас в два слова «дочь комбрига», и он ощущал в себе прилив теплоты и радости. «Дочь комбрига, — про себя повторял он, — конечно же все так, и ничего не может быть и не могло быть иначе». Он смотрел на Василия Сергеевича, как будто слушал его, но только потому смотрел на него так, что был занят своими мыслями. Василий Сергеевич же рассказывал все о себе потому, что ему казалось, что Егор слушал его: думы же Василия Сергеевича были так же далеки от Сарханов, как и сам он. Он снова заметил, что встреча с Шурой — дочерью его старого товарища по службе — не принесла ожидаемой радости, а была тяжелой; что-то будто угнетало и беспокоило его, и все минуты разговора с Егором он думал об этом.

В комнате становилось сумрачно, Егор встал и включил свет. Но он уже не вернулся к Василию Сергеевичу, хотя разговор еще не был окончен; сквозь открытую кухонную дверь он увидел Шуру, стоявшую у окна с прижатой к груди газетной вырезкой; сказав Василию Сергеевичу: «Я сейчас, извините», — пошел к Шуре.

— Шура, — проговорил он, подойдя и взяв ее за плечи.

— Да.

— Ты рада?

— Очень, — сухо и даже как бы отчужденно повторила она. Она не плакала, и на лице не было видно прежней взволнованности, но было в нем новое и никогда не замечавшееся Егором раньше выражение горечи.

— Шура, — сказал он, поворачивая ее за плечи к себе.

— Не надо. Не надо сейчас. Иди посиди с ним, пока я соберу на стол.

Егор проснулся ночью, неожиданно, будто от толчка. Был тот ранний час, когда ему надо было уходить от Шуры (как он ушел вчера, позавчера), и в первую минуту, как только открыл глаза, он подумал об этом; но он не встал и не разбудил ее. «Зачем же мне уходить, я все ей сказал вчера, вчера же все решилось», — сказал он себе. Но оттого, что все решилось, что он уже мог чувствовать себя женатым и семейным человеком, он не испытывал того необходимого спокойствия, какое должно было прийти к нему; он волновался так же, как волновался вчера, когда еще думал, что все должно решиться, и когда уже решилось и он предложил ей поехать на разъезд к матери.

«Дадут ли отпуск?»

«Дадут».

«С двадцатого Анастасия Михайловна собиралась».

«Дадут, вместе пойдем».

Он подумал, как вместе с Шурой зайдут к подполковнику Богатенкову просить для нее отпуск, и теперь ему казалось, что делать это будет неприятно и неловко. «Не придется, — сказал он себе. — Лучше, если не придется». Но он уже не мог избавиться от того чувства, что все же ему придется делать это, и он мысленно начал подбирать слова, что и как будет говорить подполковнику. Ему никогда раньше не представлялось сложным, как и кому он скажет, что женится; все должно было происходить само собой, и он лишь жил ожиданием счастья; но он видел теперь, что был в том положении, когда надо сказать всем о себе и о Шуре, и чем яснее он сознавал это свое положение, тем сильнее уже теперь испытывал неловкость. Он думал, что надо сказать всем сразу же, сегодня, но чувствовал и знал, что не сможет и не сделает этого; в нем появилась боязнь (какой не было прежде) осуждения, хотя он не представлял себе, за что и почему люди должны были осудить его. «Вот еще новое, — мысленно проговорил он с раздражением и беспокойством. — Пусть идет все само собой, узнают и узнают, кому какое дело? Что же здесь предосудительного?» Он медленно высвободил руку, стараясь не разбудить лежавшую рядом с ним Шуру, и поднялся с кровати; он никогда не курил по ночам, но теперь ему захотелось закурить, и он в темноте, на ощупь, достал из кармана брюк папиросы и спички. Он снова вернулся к кровати и, прежде чем уйти на кухню, с минуту стоял и смотрел на спавшую Шуру; глаза его уже привыкли к синему ночному сумраку, так что он, не наклоняясь, видел ее лицо; он не различал теперь отдельные и так нравившиеся ему черты ее лица, но оттого нежность и счастье от любви к ней не были меньшими. В нем опять, как и вчера и все эти дни, возникло то чувство гордости и ответственности за любимого человека, которое как бы приподнимало его над самим соболи. «Кто и что может решать за меня? Я счастлив, я сознаю это, и что мне еще надо? Что же здесь предосудительного?» — снова подумал он.