Анатолий Ананьев - Межа

— Какое заявление? — чувствуя лишь веселое настроение Гали, но совершенно не замечая того счастливого выражения, какое было на ее лице, спросил Николай.

— На квартиру. Вы разве не знаете? Уже многие подали. Только что перед вами был Клим Евгеньич…

— Нет, Галочка, я еще не написал, — сказал Николай, прерывая ее и опять оглядывая дверь директорского кабинета.

«Войти? Нет? — между тем думал он. — Да, собственно, зачем я пойду, когда еще сам не решил, что мне делать».

Пока он размышлял, дверь отворилась, и на пороге появился низенький, с круглыми роговыми очками на глазах директор школы.

— Я отправляюсь в районный отдел народного образования, — ясно выговаривая каждое слово, как на уроке, сказал он, обращаясь к секретарше. — Прибыли? — спросил он затем, повернувшись к Николаю.

— Да, вчера.

— Когда к работе?

— У меня еще…

— Ну, отдыхайте, отдыхайте. Да, вы знаете нашу новость?

— Н-не…

— Не знаете, о-о, не знаете! Идемте, я спешу и потому на ходу расскажу вам, — сказал он, беря Николая под руку и увлекая за собой через всю учительскую к выходу.

Он говорил неторопливо, но, пока шли по коридору, где пахло свежей краской, успел рассказать все, что в общем-то было уже известно Николаю от Саранцева и Гали.

— Лиха беда начало, о-о, лиха беда начало, — уже на крыльце, отпуская локоть Николая, заключил он. — А пильщики работают, слышите? Работают, — повторил он, спускаясь с крыльца и оставляя Николая одного у школы.

Звуки работающих пил доносились до Николая. «Ж-жы, ж-жы», — ритмично, как музыка, плыло над редким школьным садом. Поверх невысоких молодых деревьев была видна и сама эстакада. Стоявшие наверху пильщики вскидывали пилы, отступали на какую-то известную им долю сантиметра, опять вскидывали и опять отступали: те, что находились внизу, были, как снегом, запорошены опилками и в такт верхним привычно и ловко нажимали на ручки. Ни работавшие внизу, ни верхние не только не обратили внимания на подошедшего к ним Николая, но даже, когда он стал смотреть на них, казалось, еще более сосредоточились на своем деле. Было видно, что они работают с удовольствием, и было красиво со стороны наблюдать за ними, особенно за Лешаковым, пожилым колхозником, которого Николай знал лишь потому, что о нем говорили: «Горел в танке!» Этот Лешаков как бы возглавлял все, держал ритм, как дирижер, вел за собой мелодию. Взмокшая косоворотка, прилипая к спине, подчеркивала мускулистость его еще нестарого тела.

«Одна линия, — подумал Николай, — допилят, и доска готова. Если бы так в каждом деле», — с горечью добавил он.

Он отошел от пильщиков, раздумывая, что ему делать теперь. Он направился к сельсоветской библиотеке, но она оказалась закрытой; прошел мимо магазина сельпо, возле которого в этот поздний утренний час стояло несколько старых женщин да трое мальчишек играли в бабки. У клуба, в тени, моторист и киномеханик ремонтировали движок, и Николай издали, пока шагал мимо них, наблюдал за ними; подняв пыль, проехали по улице машины, груженные прессованным в тюках сеном; из хозяйственного двора, на рысях, тарахтя и гремя, выкатили арбы, и Николай, остановившись, проводил их взглядом, пока они не скрылись в проулке, за бурьяном и плетнями. Возле правления колхоза стояли две оседланные лошади, одну из которых, агрономовскую чалую, Николай узнал, потому что весной, когда запахивали огороды, агроном приезжал на ней к Минаеву и просил снять жердевую изгородь, чтобы тракторист сразу, одним загоном, обработал несколько усадеб, но Минаев не согласился, был громкий разговор за амбаром, на задах, и Николай теперь вспомнил тот разговор, оставивший у него тогда неприятный осадок. «Зря он упорствовал, он был неправ», — подумал он сейчас о Минаеве.

За правленческой избою снова встретились Николаю арбы, но запряженные уже не лошадьми, а быками, и сидевшие на арбах мужики тоже казались степенными, неповоротливыми и медлительными; но уже не он за мужиками, а они, раскуривая цигарки, наблюдали за Николаем, праздно, в белой рубашке расхаживающим по деревне. Все были заняты делом, жизнь текла в том своем деревенском ритме, не быстрее, не тише, как она всегда протекала в Федоровке, и до и теперь, после приезда Николая; каждый что-то выполнял, над чем-то трудился, что имело общий и нераздельный с жизнью деревни смысл, и лишь не было никакого занятия для Николая. Он чувствовал это, и ему неприятно было безделье. Прежде, зимой, когда он готовился к урокам и спешил в школу, когда даже воскресные дни, не говоря уже о вечерах, были заполнены работой, он не замечал времени; теперь же было еще только около полудня, а он уже не знал, куда деть себя. Он вернулся домой и сел за рукопись, но лишь полистал несколько страниц и закрыл папку; достал для чего-то давно забытую им и не законченную диссертацию о петровской эпохе, но и эти пожелтевшие листки вскоре сложил и снова спрятал в самый дальний угол книжной полки. В конце концов, дождавшись Алевтину Яковлевну и пообедав, взял несколько книг и отправился в рощу, в тот самый березняк, который был хорошо виден с чердака амбара и на который он любил смотреть вечерами, отодвигая дощечки фронтона. В тени, на траве, перед небольшой полянкою, он пролежал почти дотемна, думая, перебивая свои мысли чтением и снова думая о своем; но он так и не решил в этот день главный и мучительный для себя вопрос: идти ему по России или нет?

Он не решил его ни на второй день, ни на третий и, чтобы не чувствовать себя праздным на деревне в эту жаркую летнюю пору, чтобы не быть у людей на глазах, уходил в рощу, к облюбованной уже им полянке, обкладывался книгами, но не читал, а лежал или сидел на траве и размышлял.

Но в то время как он мог уйти, скрыться от людей, он не мог никуда скрыться от самого себя; уже одно сознание того, что он не способен на что-либо решиться, вызывало в нем острую душевную боль. Он пытался разобраться, что творилось с ним, но только более запутывался; ему казалось, что все упиралось лишь в его дурной характер, в трусость, которой он прежде не замечал в себе, тогда как причина была в другом. В нем происходила та внутренняя ломка, которая не могла не происходить после всего того, что он слышал и что пережил за последнюю неделю. Что-то будто изменилось в Федоровке, сдвинулось и было не таким, каким виделось Николаю прежде, он улавливал это, но что было не таким, что изменилось, он не в силах был понять; он чувствовал себя так, будто вышел из комнаты на воздух, и неприятная яркость этого света и ощущение легкости и чистоты одновременно так поразили его, что он не мог в первую минуту определить, где было ему лучше, в комнате ли, к которой он привык, или на улице, куда он вышел. Он не мог решиться, как ему поступить теперь: начать ли все заново или лишь дорабатывать, добавлять к уже написанному; он чувствовал, что ему непременно нужно было теперь с кем-то поговорить, увидеть что-то такое, что наконец изменило бы ход его мыслей, склонило к чему-то определенному, но день сменялся ночью и снова наступал день, сухой, жаркий, и тень от берез опять накрывала лежавшего на траве Николая. Он ждал Таню; но еще нетерпеливее он ждал старика Минаева. «Что-то не едет наш Семен Петрович», — говорил Николай по утрам Алевтине Яковлевне. Он не спрашивал себя, для чего нужен ему Семен Петрович, но ему казалось, что только он мог сейчас развеять все мучительные сомнения.