Николай Корсунов - Высшая мера

— …Эт мы до коих же пор отступать-то будем? — вздохнул бабий голос за спиной Устима Горобца. — Ноне, говорят, опять кому-то повестку в военкомат принесли. Правда, Данилыч?

Он сердито вывернулся.

— Не все правда, е и хвактическая брехня. Брехня, шо мы отступаемо. Остановыли хвашиста. Пид самой Москвой остановылы.

— Ой ли, Данилыч!

— Хвакт. Все. Баста. Нас победить? Эге, мало германец каши лопал. — Как у большинства давних украинских переселенцев, язык у Устима представляет нечто среднее между русским и украинским, приправленный иногда еще и казахскими словами. — Вот посмотрите, дорогусенькие бабы. Сколько в колхозе членов партии осталось? Пьять. А сколько було? Он алт, шестнадцать, значит. Где они? А там, на хронте, бабочки ридны! Они хвактически первыми встають в атаку. И в гражданьску так було. И не взяла нас собачья Антанта. Ось така вона арихметика, бабоньки мои. — Устим всерьез входил в новую для него обязанность вожака односельчан. Он даже встал. — Був сегодня инструктор из района.

— Эт у коего галифе врастопырку?

— Ты слухай сюды! По радио, говорит, сегодня передавалы, как двадцать восемь наших бойцов остановили пьятьдесят хвашистских танков. Пьятьдесят! Чуешь, голова твоя садовая? Погиблы, а не пустылы к Москве. И еще он сказав…

На Устима — злой высверк глаз:

— Он сказал, он сказал! А не сказал он, щекастый, почему сам-то в тылу околачивается? И я что хошь скажу, ежели попросят! Без радио!

— От дура. — Устим с досадой сел, полез за кисетом.

— Ни один дурак головой о стенку не бьется, а я бьюсь. У меня шесть ртов, сама седьмая. Мне кормилец нужен, а кормилец, может, там, с теми лег, что заслонили Москву.

— И тебя с твоими хвактическими ртами.

— И меня. — Женщина, казалось, смирилась. Но — не совсем. — Если дальше так будем заслоняться, то ты, Данилыч, скоро поведешь нас не молотить, а окопы за поселком рыть…

Костя замечал, что в больших семьях люди добры и веселы, а эта Ксения, сноха Каймашниковых, злая. Говорили, что она и детей со злости нарожала: за семь лет шестерых.

Впрочем, испорченность Ксениного характера бабы толковали сочувственно, с пониманием. Ведь, как говорили, до замужества Ксения была веселой и доброй, а как вышла за своего Мишаню, так словно сглазили ее. Началось с того, что поселились молодые в избе Каймашниковых, где жили старшая сноха с детьми, дед с бабакой да на печи прабабака. Дело молодое, по ночам Мишане с Ксенией не до сна, ждут не дождутся первых петухов для зачину. Но деревянная наследственная кровать, срубленная, похоже, еще прапрадедом, начинала стонать и всхлипывать, ей из своего угла недреманной зевотой отзывалась бабака: «Ох-ха-ха-хо-хо!» А на печи всполошно крестилась прабабка: «Господи исуси, господи исуси!» Пробовали переносить любовь на предзоревой час — тоже ничего не получалось. Проклятущая кровать опять принималась стонать, а прародительницы сызнова откликались своими «Ох-ха-ха-хо-хо!» и «Господи исуси, господи исуси!». Ксения стала такая издерганная, что ее даже в Уральск к врачам возили. Устим Горобец присоветовал: «Постройте молодым хату да отделите! Чи сами молодыми не булы? Це ж ясно, и к знахарке не треба ходить…» Старики истово благодарили его за вразумление, а потом родня скопом сделала в яме на берегу замес, выкинула саман и поставила Мишане с Ксенией избенку. И пошла, пошла Ксения с радости рожать! Но только характер ее так и остался испорченным.

— Перестань, Ксюшка! — просит ее Анна Никитична и пробует свести стычку Устима и Ксении к шутке: — Ты молодая, красивая, а Устим Данилыч у нас теперь заглавный ухажер и начальник…

— Эт мне наплевать!

— Ой зря, подруженька! Он ведь по тебе, примечаю, давно сохнет, как увидит, обмирает просто!

— Та на шо она мени? — смущенно ворчит Устим. — От грыжи хиба?

— И ты мне столь же! — не остается в долгу Ксения. — Подумаешь, большая шишка. Брали воду возить, а он в рысаки выбился!

Грохнул смех, легче стало дышать. Костина мать предлагает даже песню запеть, про то, как «скакал казак через долину». О своем Вась-Васе вспомнила, похоже, взгрустнула. Вчера от него сразу два письма пришло: одно с дороги, а другое уже с фронта. Их Василий Васильич начал воевать. Сбереги его судьба, он ведь такой отчаянный!

Уже пробует Евдокия Павловна, вот-вот взмахнет песня теплым крылом, трогая в каждом сердце тонкую струну. Но тут к освещенному кругу подошли двое мужчин, и песня не состоялась, все смолкли. Незнакомцы в брезентовых плащах поверх полушубков, промерзшие полы плащей гремят, как фанера. Лица давно не бриты, глаза и щеки ввалились. Один простуженным голосом спрашивает, как «побачить голову колгоспа».

Устим поднялся. Втроем отошли в сторонку. Костя слышал лишь обрывки фраз:

— Треба доски… гроб… Нема времени… До утра треба поховать…

— Они эвакуированный скот гонят, — вполголоса произнесла Настя, старательно выговаривая слова. — У них товарищ умер… На моих глазах.

— Ты… поэтому? — Костя осуждающе, но с пониманием щелкнул пальцем по горлу.

Настя отвернулась.

— Много хочешь знать! Молод еще…

Больнее, конечно, нельзя было обидеть. И Косте подумалось, что этих слов он никогда не простит Насте. Отплатила! За всю его сердечность!..

Устим выплюнул недокурок, почесал пятерней под шапкой, надвинул ее поплотнее. Бас нового председателя только глухой может не услышать.

— Зараз плотника подниму. Сам зробэ. И яму на погосте мы сами… И похороним по-людски, хвактически, як треба…

Вместе с незнакомцами скрылся в темноте. Хрустел под их ногами снег. И люди сидели примолкшие, призадумавшиеся: ох проклятая война, проклятые фашисты!

На комбайне звякнула дужка ведра. Сквозь снежную свежесть ноздри уловили тонкий, сладковатый запах бензина.

— У них товарищ умер! — очень громко, громче, чем надо, сказала Настя. — Эвакуированный скот гонят…

И вдруг, упав лицом в колени, расплакалась.

Женщины всполошились, подвинулись к ней:

— Да что у тебя-то, касатушка?!

Вприпрыжку, больше на одной ноге, подскакала Леся, обняла, тоже заплакала. «На всякий случай, что ли? — с сердцем ругнулся Костя, приходя в себя от растерянности. — За компанию. Слезы помирят…»

С помощью Леси Настя поднялась, но тут же отстранила ее и пошла. Неуверенно, осторожно пошла, широко расставив руки, словно шла в кромешной тьме.

«Да она ж в дымину пьяная! Развезло ее!» Костя бросился вслед.

Вдвоем с Лесей они силой взяли Настю под руки и повели домой.

Сзади них фыркнул, зарокотал, набирая силы, мотор. И Феня по-командирски звонко крикнула:

— А ну, бабоньки, девоньки, по местам!..

До Забродного Сергей доехал на попутной подводе. Направился прямо к мельнице-ветрянке, стоявшей за поселком на взгорке. С мельником и его большой семьей Сергей был знаком давно. Их старший сын Пашка учился в излученской десятилетке вместе с Сергеем, они дружили, на воскресные дни частенько уезжали в Забродный. Сергей любил лазить по мельничным зыбучим лесенкам, выпугивая голубей, добирался до самой верхотуры, под вращающийся шатер, где гуляют сквозняки и тихо урчат огромные деревянные шестерни, вращая поскрипывающий рассохшийся стояк. Там страшновато, дух захватывает от высотищи, но зато весь поселок как на ладошке. И даже Излучный чуть-чуть проглядывается дымкой тополей. Выше тебя — только птицы!