Николай Корсунов - Высшая мера

Он, право, был вызывающе дерзким и безрассудным! Дразнил судьбу, точно терпеливого зверя, пока она не слопала его. Жаль, конечно, да что делать, постепенно привыкаешь ко всему, сердце словно бы защитной оболочкой покрывается. Не далее как вчера Макс оказался, например, случайным свидетелем экзекуции в одном из селений под Орлом. Там был зарублен командир заночевавшей роты из полка СС. Зарубили, право, примитивно, топором, из-за угла. За это заместитель командира роты Мольтке, тот самый рыжий, угрястый Мольтке, который упорно ухаживал за Хельгой (мир тесен!), приказал оцепить село, согнать всех жителей на площадь и расстрелять каждого пятого. Сам отсчитывал, тыкая пальцем в грудь выстроенных людей: раз… два… три… Промежутки между этими «раз… два… три…» удлинялись, будто сами секунды растягивались во времени. Люди с ужасом смотрели только на тонкий палец в перчатке: раз… два… три… Пятого выталкивали солдаты. Пятых выстроили перед стеной школы и расстреляли. Их набралось двадцать семь — мужчины, женщины, дети…

Максу Мольтке обрадовался без притворства. Расчувствовался, развспоминался, звал пообедать вместе… Макс отговорился. Единственное, что он сделал по его просьбе, это своей лейтц-камерой фотографировал свежеиспеченного комроты во время отсчета и расстрела крестьян. «Не забудь, Макс, пришли фотографии. В долгу не останусь…»

Гудериан прервал его мысли: каковы планы у художника?

— Я хочу побывать в боевых порядках наступающих. Хочу побывать в боевых операциях…

— Понюхать, как говорится, пороху? Похвально, капитан!

— Я ведь не только художник, но и офицер пропаганды… На этой карте, господин генерал, я вижу название села — Ясная Поляна. Не связано ли оно с именем русского писателя графа Толстого?

— Связано. Это его усадьба. — Гудериан подошел к карте. — Сейчас в Ясной Поляне наш передовой командный пункт. Желаете побывать, посмотреть? Ничего интересного: примитивный двухэтажный дом, множество сараев. Впрочем, я не отговариваю вас, нет. Сам заражен вроде вас недугом любопытства. Но Ясная Поляна меня разочаровала. Примитив! Надеюсь, Москва даст нашей любознательности больше эмоциональной пищи. О музеях Парижа я вспоминаю с благоговейным трепетом, да-да, с благоговейным, Максимилиан.

Гудериан вызвал адъютанта и приказал обеспечить художника автомобилем.

Макс выехал в Ясную Поляну.

Спустившись с широких выметенных ступеней крыльца, Макс поднял меховой воротник шинели: в штабе тепло и душно, а тут — морозное пекло. Поставил возле сапога свой фибровый чемодан и, не снимая перчаток, затискал руки в карманы. Обернувшись, с интересом посмотрел на двухэтажное здание школы. Говорят, ее в свое время основал граф Лев Толстой. Теперь здесь передовой командный пункт танковой армии и штаб механизированного полка СС «Великая Германия». И не школьники снуют туда-сюда, а офицеры и солдаты.

В небольшом отдалении, как обугленные столбы, торчат длинные стволы крупнокалиберных зениток. Где-то за дальней околицей тяжко, осадисто бухают дальнобойные орудия. Распятые жерла зениток точно бы следят за пролетом чудовищно тяжелых снарядов. Когда они пролетают, кажется, что за серой овчиной туч срабатывает вдруг аварийный клапан парового котла, выпуская резкий затухающий свист.

Орудия обстреливают Тулу.

Прямо перед фасадом школы, под деревом, две свеженасыпанные могилы с березовыми крестами. Сколоченные в тепле кресты обросли инеем, точно шерстью. На более высоком кресте ветер раскачивает каску с накрашенным белым орлом, оборванный ремешок хлещет по перекладине креста. Тут закопаны два офицера, убитые при налете русских штурмовиков.

По недальнему сугробистому косогору растянулось село. Ни одного дымка над соломенными крышами. Как вымерло. Живыми кажутся лишь два трупа на виселице, их раскачивает ветер. Вчера ветра почти не было, и когда Макс проходил мимо них, то повешенные лишь легонько вращались вокруг своей оси. «Дразниться изволят! — хохотнув, сказал русский князь Святополк-Мирский, сопровождавший Макса. — Языки нам показывают! Я изучал анатомию, но сроду не думал, что человеческий язык может быть таким длинным… Вы не находите, господин капитан?..»

«У тебя, князь, и без петли язык длиннее обычного! — мысленно отозвался Макс. — Интересно, как он владеет родным языком? Немецким — почти без акцента…» Сорокапятилетний князь был не по возрасту фатоват и болтлив. Через десять минут знакомства Макс знал о нем почти все. И то, что он на короткой ноге со многими влиятельными людьми в Берлине. И то, что он сын министра внутренних дел царя Николая Второго. И то, что это именно к его отцу-министру в начале девятисотых годов обратился бывший хозяин этой усадьбы граф Толстой, ходатайствуя об освобождении писателя Горького из тюрьмы. И то, что они, Мирские, были либералами. И многое-многое другое узнал Макс. Если же князь Василий прерывал словоизвержение, то тут же принимался напевать какой-то пошленький мотивчик. Видимо, ему показалось, будто Макс прислушивается к напеву, и он с не княжеской готовностью объяснил: «Это мотив из оперетты «Иванов Павел». В канун первой мировой войны она пользовалась у нас в России шикарным успехом…» Похоже, время для князя остановилось на рубеже четырнадцатого года, когда он был семнадцати-восемнадцатилетним юношей, даже умственно он, казалось, остался замороженным на том рубеже. Пожилая сотрудница, водившая их по музею Толстого, кривилась и чуть не плевалась, слушая его словоблудие. А когда он отошел, обронила по-французски: «Не Святополк-Мирский, а Святополк Окаянный!» Что это значит, спросил у нее Макс. «Так прозвали старшего сына киевского князя Владимира Святославовича. Чтобы овладеть всем наследством, он убил троих своих братьев — Бориса, Глеба и Святослава». — «Когда это было?» — «Почти тысячу лет назад. Вероятно, минувшая тысяча лет мало что дала человечеству в нравственном развитии». Женщина недвусмысленно посмотрела на Макса, на князя да еще рукой повела: дескать, полюбуйтесь!

Любоваться было нечем. Как и на Гудериана, музей-усадьба не произвела на Макса особого впечатления. Обычное барское гнездо, о каких много читалось у русских классиков, у того же Толстого. Гнездо к тому же порядком загаженное. Почти все комнаты музея и подсобные помещения занял полковой лазарет. Он набит изувеченными солдатами. Раненые лежат и на койках, и прямо на полу поверх охапок соломы. А целая гора обледенелых трупов высится около могилы Толстого в лесу, там их хоронят. И это больше всего возмущает сотрудницу музея, «Lästerung! Lästerung!» [20] Кощунство! Кощунство! — восклицала она, не обращая внимания на грозно-панические знаки князя. По-немецки женщина, казалось, только это слово и знала…