Николай Корсунов - Высшая мера

А Воскобойникову их не жаль. Прикипев пальцами к спуску пулемета, он истово гонял башню туда-сюда, приговаривая мстительно:

— Это вам за все, так-перетак! Это вам за блицкриг, печенку вашу в тушенку! Это еще только предбанник, фрицы из мокрицы, баня впереди! — Оставлял перегревшийся пулемет и припадал к прицелу пушки, ловил черно-белый крест на вражеской броне, опережая немца, суетливо наводившего на кусты орудие. — Мы вас — по крестам, по крестам! В бога, в креста, в собачьего хвоста!..

Порой Воскобойников забывал отключиться от внешней связи и Табаков имел редкостную возможность слышать его виртуозные, нагие, расчехленные до последнего фигового листка матюки, сотворенные, похоже, еще в неспокойную пору крещения Владимиром языческой Руси. Табаков не был чистоплюем, но, поражаясь обширности языковых познаний эмоционального комвзвода, твердо обещал в первый же подходящий момент строго указать ему на недопустимость этого вулканического богохульства в эфире. Ведь так, чего доброго, у слушающих могут уши скрючиться и осыпаться, как лист на огне.

Но подходящий момент не подворачивался: из боя в бой, из пекла в пекло…

А вот сегодня, кажется, появилась такая возможность: после разгрома очередной немецкой колонны полку дан суточный отдых. Дескать, приведите в порядок материальную часть и оружие, подтяните тылы, помойтесь в бане, постирайте портянки, оденьтесь в чистое, впереди — Калуга. Нельзя же входить в отвоеванный город небритыми и с грязными подворотничками.

По задворкам, вдоль замерзшей речушки бань много, и танкисты всласть отводили душеньки. Гранатами взрывался на банных каменках пар, в клубившемся его пекле раздавались смачный перехлест пахучих веников и благодарное, утробное стенанье, из предбанников вываливались ошалелые красноармейцы в расхристанных шинелях и полушубках. Застегивали ослабевшими пальцами штаны и гимнастерки, блаженно щурились на свежий, сверкающий снег, хмельно покачиваясь, шли в избы и там опивались чаем, взваром, осоловело глядели на хлопотавших у стола счастливых хозяек и думали: жизнь хороша, черт побери! Если в первый день бог создал небо и землю, а во второй — баню, то он есть на свете!..

Табаков с Земляковым тоже побывали в баньке, тоже всласть напились чаю из заслуженного тульского самовара и теперь шли к штабу, разместившемуся в бывшем правлении колхоза. Чистое белье на чистом теле, чистый снег, чистое небо — такая благодать, такая отрада душе и телу, что, честное слово, лень даже парой слов перекинуться. О войне напоминал лишь дымный смрад, тянувшийся из-за деревни, где была разгромлена вражеская механизированная колонна.

Неделю назад был вот такой же солнечный искристый день, была примерно такая же чудом уцелевшая деревня, где полк задержался для пополнения боеприпасов и горючего. Табаков шел от ремонтников полка по улице, и его кто-то окликнул. Повернул голову, а из остановившегося грузовика выскочил и бежал к нему Василий Васильич Осокин. В полушубке, в танкистском шлеме. Хотел было приложить руку к головному убору, по-уставному, да… мотнул рукой, сграбастал Табакова в объятия, закружил вокруг себя. Расцеловались и долго трясли друг другу руки, смеясь и радуясь. А из грузовика требовательно сигналили — отстанем, слышь, от колонны.

— Да погодите! — яростно отмахивался Василий Васильич и — беглый огонь вопросов: — Как ты? Жена как? Сын? Какие вести? Письма? От кого?

— От Насти только. Сергея проводила на фронт. А об остальных…

— Экая негожесть, скажи! Найдутся, отыщутся, не иголка в стогу!.. Я вчера от Дуси и Кости… Костю в комсомол приняли. А школу бросил, поганец…

— После войны доучится…

— Доучится. Хорошо, что лад получился у Сергея с Настей…

— Костя мне пишет.

— Друзья?

— Друзья! Молодецкий парень. Говорит, редактором стенгазеты избрали.

— Это у него получится, мастак на выдумку! — Василий Васильич рассмеялся, и Табаков отметил, что «птичьи лапки» от его глаз стрельнули к вискам гуще, длиннее, чем прежде.

Посмеялись, одинаково тепло вспомнив конопатого мальчишку. А грузовик сигналил. Из кузова кричали, торопили. Табаков повел глазами.

— Далеко?

В голосе Василия Васильича — горделивые нотки:

— Новые машины получать. Говорят, новая танковая бригада формируется.

— Поздравляю…

Замолчали, как-то вдруг не найдясь, о чем дальше спросить, что сказать. Лишь жадно, радостно вглядывались один в другого, точно не виделись много-много лет и потому остро подмечая, что минувшее краткое время подсостарило их, вернее, более суровыми и усталыми сделало.

Обнялись, распрощались в надежде, что фронтовые дороги их где-нибудь вновь сведут. Василий Васильич убежал к грузовику, ему подали руки, вдернули в кузов. Табаков долго смотрел вслед машине.

Надолго всколыхнула та мимолетная встреча. Он то и дело возвращался к ней, от нее — к благословенным дням, проведенным в Излучном. Давно ль они были! Время идет, летит, в муках, в страданиях, нещедрых радостях. Вот уже и канун нового, сорок второго. Вот уж и наотступался, и навоевался сызнова, вот уж и немца вспять погнали. И зять Сергей по второму кругу на фронт попал. А у Насти, пишет, сын уже сидит. И Костя комсомольцем стал. Незаметно и сын Вовка к комсомольскому порогу подшагнет. Только сбереги, уведи его от беды страшной, судьба! Уведи…

— Там происходит нечто воинственное! — озадаченно произнес комиссар и остановился.

В. конце кривого, идущего к речке переулка кричала, ругалась, размахивала дрекольем, месила снег ногами толпа женщин. Она поднималась к улице. Впереди, сдерживая и увещевая баб, шли распаренные, красные Воскобойников и Дорошенко, а между ними — немецкий офицер без головного убора, с растрепанными светлыми волосами. Руками он прижимал к себе фибровый чемодан и, втягивая голову в плечи, затравленно оглядывался на разъяренных крестьянок.

— По намекам его, бабоньки, по намекам! — настырно вразумляла подруг худосочная молодайка в сбитом платке. — Чтоб роду-племени не вел поганого! По намекам!

Другая все замахивалась колом, и большой мрачноватый Дорошенко вновь и вновь отстранял ее руку:

— Та хиба ж так можно? Це ж пленный…

— Можно! — убежденно кричала. — Всех их подпупьем на борону, чтоб подрыгались да сдохли!

— Они тут над нами изгалялись, изверги, а мы — не тронь?!

— Подчистую грабили, кобелились…

Воскобойников оборачивался, отпускал негромкие, озорные шутки, за которые получал дружные, но не злые бабьи тумаки в спину.

— Охальник! Укороти язык!

Тот зубоскалил:

— Молчу, как стена окопа!

Настроение у комвзвода отменное — после славного жаркого боя, после русской жаркой бани. Совсем не такое, как у Макса Рихтера, которого он оборонял от баб со своим механиком-водителем.