Николай Корсунов - Высшая мера

А говорил фюрер о тысячелетнем рейхе, об историческом предначертании и задачах германской нации, о миссии ее интеллигенции, цвет которой собрался в этом зале…

Макс видел завороженные, устремленные на него глаза Шмидтов-старших и удивлялся себе: до чего красиво врет! Верят? Ну и прекрасно!

Внезапно в эту увлекательную тишину, сопровождавшую эмоциональный рассказ Макса, врезался надрывный, плачущий вой сирены воздушной тревоги.

— Спокойно! — рявкнул папаша Шмидт, за руку хватая вскочившую жену. — Хельга, выключи свет… Пойдемте к окну. Вот так. Потрясающее зрелище! — Он громко отрыгнул. — Душа с богом разговаривает!

Щелкнул выключатель. В темноте папаша Шмидт раздвинул на окне шторы, поднял жалюзи, распахнул створки высокого окна. В гостиную хлынул свежий влажный воздух.

В лужах ночной улицы покачивались мелкие звездочки. Желтой тряпкой зацепилась за антенну на соседней крыше луна. Вдалеке прожекторы расклинили небо. Надрывались сирены, в тихие промежутки доносилось торопливое татаканье автоматических зениток. Иногда где-то на далеких подступах к городу рвались бомбы. Однажды тряхнуло пол под ногами, в гостиной слабо качнуло зазвеневшую подвесками люстру, и папаша Шмидт засмеялся:

— Англичанина сбили! Люблю смотреть в окно, когда сирены воют, пушки стреляют… Воодушевляет. Да. Недаром Герман сказал: называйте меня Майером, а не Герингом, если хоть одна бомба упадет на Берлин! Наши асы не допустят…

— Где наш Ральф? — тихо вздохнула фрау Марта, глядя поверх мрачных крыш, над которыми продолжали метаться лучи прожекторов, стригущие осеннее небо.

Никто не отозвался на вздох, Макс почувствовал, как прижалась к нему Хельга. А папаша Шмидт усиленно засопел, словно его обсчитали в лавке. Ральф служил где-то в Польше, но писем не присылал уже месяца три. Он и раньше писал лишь Хельге. Над последним его письмом она очень смеялась: «Понимаешь, Макс, он так и пишет: «У ворот парка прибита табличка: «Собакам и полякам вход воспрещен!» Макс догадывался, что пером Ральфа водило отнюдь не чувство юмора. Схожее Ральф прочитал бы и в Берлине: у входа в Тиргартен целое лето висела табличка: «Евреям вход запрещен!»

Ральф у Шмидтов оригинал, свихнувшийся, как считает сам папаша. Еще в тридцать восьмом году ушел из дому — прознал, что в «хрустальную ночь» отец был одним из активнейших погромщиков. Работал на газоперегонном заводе, жил в убогой каморке и конечно же, по мнению Шмидта-старшего, якшался с недобитыми коммунистами и евреями. Поэтому папаша пустил в ход свои связи, и Ральфа досрочно призвали в армию. «Там ему мозги прочистят! Снова немцем станет. Да. Вот так…»

Прозвучал отбой воздушной тревоги. В темноте улиц разом вспыхнули огни фонарей, магазинных витрин и ресторанов. Откуда-то зазвучала торжественная медь фанфар. А из раскрытого окна соседней квартиры грянул хриплый бас:

К басу подхалимски прилип, потом взвился выше и звонче необычайно тонкий, как у кастрата, тенор:

Макс распрощался со Шмидтами.

— Не сердись на моих родителей, — просительно шептала Хельга внизу, в подъезде. Она прятала руки под его пальто, под теплыми подмышками, щекой прижималась к груди и заглядывала в глаза. — Не сердись. Они очень старомодные.

— Не сказал бы! — насильно улыбнулся Макс. — Не сказал бы… Как ты чувствуешь себя в этой квартире?

— Как себя чувствую? — в недоумении поиграла бровями Хельга. — Прекрасно. У меня отдельная комната…

Макс с непонятной пристальностью смотрел на тусклую лампочку над входом. Заговорил с остановками:

— А у тебя не бывает такого ощущения… ну будто из угла на тебя смотрят глаза Иисуса?

— Иисуса?

— Да… Он же был евреем… А в вашей квартире… евреи жили…

Хельга засмеялась сердитым деревянным смехом:

— Я понимаю: ты художник, у тебя воображение! Может быть, немного больное, но — воображение… А кто распял Иисуса? Евреи! — Она обняла его за шею. — Выкинь ты пустяки из своей головки!

Он заключил ее в объятия: «К черту, к черту мировую скорбь!..»

Дома на лестничной площадке его встретила квартирная хозяйка фрау Ева. Взглянув на нее, Макс, как и всегда, еле подавил улыбку: «Действительно Ева! Когда под кроватями полы моет, то всю пыль грудями соберет…» Точно впервые увидел, что состоит она из окороков и бюста: хоть в длину, хоть в ширину — одинакова. Улыбаясь, фрау Ева почесывала жирный висячий подзобок, напоминающий пеликаний мешок.

«Что ее так обрадовало? Прямо оплывает от улыбок!..»

— Стоило вам стать известным, как начали звонить дамы. Такой приятный голос… Попутчица, говорит… Три раза звонила. Просила вас дозвониться до нее… Сказала, ее телефон вы знаете…

Фрау Ева ушла к себе, в дверь напротив Максовой квартиры, оставив его на площадке перед настенным телефоном. Макс достал записную книжку и отыскал номер. Снял трубку. А набрать не решался: подобные забавы неизвестно чем могут кончиться. Под ладонью потела трубка. Вдруг муж окажется дома.

Но Эмма же! Она просила!..

На другом конце провода клацнуло, но в наушнике слышалось бог знает что: и скрипка, и женское сопрано, и писк морзянки, только Эмминого голоса нельзя было разобрать. Внезапно все смолкло, и чистый знакомый голос — будто в двух шагах от Макса:

— Да. Это я… Макс?! Добрый вечер, дорогой Макс, рада вас слышать! Вы, наверно, забыли обо мне? Знаменитости всегда быстро забывают своих поклонников и поклонниц… Шучу, шучу, Макс! Я хочу вас видеть. Хочу знать ваши новые замыслы. Хочу… Господи, да мало ли что может захотеть экспансивная, неуравновешенная женщина, если ей понравился кто-то! — Эмма дразняще рассмеялась. — Шучу, Макс. Скучно. Сижу одна. Мой милый куда-то укатил. — Она опять рассмеялась, но несколько принужденно. — В общем, Макс, как выберете время, позвоните мне с утра, часов в одиннадцать. Я очень хочу вас видеть. Спокойной ночи!..

Макс не успел ответить. Да и вряд ли что-то вразумительное произнес бы. Он держал черную телефонную трубку в оттопыренной руке, как держат приблудного котенка, с которым не знают, что делать…

Сергей вскинул руку, скосил глаза на массивные кировские часы. Вот-вот должен прозвенеть звонок. Последний урок всегда казался длинным. Пока семиклассники записывали домашнее задание по немецкому языку, он пытался представить, чем занята сейчас его Настасья. Поди, внесла в комнату дров и разжигает печку. Сырой тальник разгорается нехотя, шипит, попискивает, на его концах пузырится сок. На еще холодную плиту Настя ставит зеленый эмалированный чайник с колодезной ледяной водой. Делает все неспешно, обстоятельно, молча. Так же терпеливо выслушивает какую-нибудь старуху, которая пришла с жалобами на поясницу или грудь, потом через коридорчик, соединяющий квартиру и амбулаторию, идет в свой стерильный кабинетик и приносит пациентке порошки или таблетки. Коротко объясняет, что и как принимать, а сама посматривает на подаренный в день свадьбы будильник: с минуты на минуту должен прийти он, Сергей, а чайник еще и не закипел…