Николай Корсунов - Высшая мера

Григорий натянул вожжи.

— Тыр-р-р, Горобчиха! Здорово, Костя! — голос звонкий, праздничный.

— Здоров, Гриш! — Костя сунул ему теплую, согретую варежкой руку. — Приняли?! Правда?!

Мог бы и не спрашивать. О том, что правда, что приняли, можно было видеть по лицу Григория. Три дня назад Григорий если и улыбался, то улыбка у него получалась бедненькая, сиротская. А сейчас… Да что говорить! Сейчас любому могло показаться, будто под крылья Григорию, наполняя их, дует упругий свежий ветер… Григорий расстегнул на груди полушубок, залез вглубь внутреннего кармана и достал заветную новенькую книжицу.

Если не считать затянувшихся розысков утерянного звена в Хельгиной родословной (ссылались на хаос девятнадцатого-двадцатого годов!), если не считать неопределенности их супружеского союза, то в остальном жизнь Макса складывалась вроде бы хорошо. У него даже телефон появился. Однажды пришел немолодой монтер и установил в его квартире черный, как дремлющая кошка, аппарат: пользуйтесь, господин офицер, благами цивилизации!

Необъяснимо почему, но первой об этом благе Макс сообщил Эмме, своей попутчице в поезде Мюнхен — Берлин. Кривил душой, конечно, объясняя это тем, что хотел просто-напросто предупредить ее: не звони, мол, по общему телефону, что в коридоре, у меня теперь свой есть.

И вот сегодня она позвонила по квартирному. Предложила встретиться в Трептов-парке. Подальше от людей и нескромных глаз. Он положил трубку на аппарат с такой обреченностью, с какой нажимают спусковой крючок пистолета, прижатого к собственному виску.

Хельгу он любил, только Хельгу видел в образе своей жены, матери своих детей, хозяйки дома. А Эмма влекла как грех, как то яблоко, что совратило первожителей рая. Она не так часто звонила, еще реже они встречались, но ни разу Максу не пришло в голову отказать ей в чем-то. Посмотрит своими голубоватыми, будто через дымок, через туман светящимися глазами, и Макс теряет волю и решимость. Даже разговаривая по телефону, словно бы наяву видел ее глаза, они совершенно не походили на Хельгины, светло-светло-синие, с крапинками по радужке. Вглядываясь мысленно то в одни, то в другие, он с профессиональной ненасытностью удивлялся природе: до чего ж она мастерица великая, какую непохожесть создает!..

Едва спустились от вокзала к первым деревьям парка, как Эмма попросила Макса повернуться и так, и этак, чтобы разглядеть его во френче с белокаемчатыми погонами гауптмана, лакированных сапогах с длинными голенищами, фуражке с необычайно высокой тульей, которая, казалось, самого Макса делала вдвое длиннее. Но, в общем-то, выглядел он щеголевато-подтянутым, вышколенным, словно с пеленок носил военный мундир.

— Хорошо. Хорошо, господин капитан. — В голосе Эммы улавливались ирония и грусть, непонятные Максу. — Невеста ваша, наверное, без ума от восторга? Правда?

Макс улыбнулся криво, ничего не ответил. Хельга действительно была без ума от радости, когда он вдруг вошел в книжную лавку в новеньком мундире. Это был сюрприз! Ей. Да и себе. Он до последнего часа слабо верил в то, что его произведут в офицеры. А уж о звании капитана (гауптмана) и мечтать не мог.

«Фюрер удовлетворил мою просьбу о присвоении вам чина гауптмана, — сказал, поздравляя Макса, Геббельс. — Причем с удовольствием! — проговорил он с нажимом и приподняв губу над белыми зубами, точно высветил это слово. — Он помнит ваши полотна, экспонировавшиеся в Мюнхене… Фюрер умеет ценить настоящую живопись, дорогой Рихтер, ведь он сам художник. А я всегда утверждаю: кто не умеет рисовать, должен растирать краски. Вы, Рихтер, умеете рисовать… Говорят, русский царь присвоил маринисту Айвазовскому звание адмирала. Мы более скромны, дорогой Рихтер, не обижайтесь: у вас еще все впереди…»

Какой там обижаться! В ту минуту хотелось рыдать от радости…

Молча направились в глубину солнечного весеннего парка. Макс нерешительно поддерживал Эмму под руку, через шелковистое полотно легкого пальто ощущая тепло ее локтя. Под ногами мягко вдавливалась земля, покрытая молодой зеленой травой. В вершинах нагих еще деревьев иногда шумел ветер, мелодично перезванивались синицы. За спиной гудели рельсы под проносившимися поездами.

— Вам не понравился мой мундир, Эмма? — произнес он наконец, чтобы не молчать. — Это я понял по выражению вашего лица. Конечно, он не идет в сравнение с мундиром эсэсовца.

— Да, вы правы. Черное вам больше к лицу. — Эмма прятала подбородок в приподнятый воротник пальто и смотрела в пространство перед собой, вероятно, думала о чем-то другом. — Не правда ли, странно: талантливый художник, живописец — и в армейском мундире? Погоны, кокарда… Только шпор не хватает, золотых. В давние времена, когда молодых людей посвящали в рыцари, им вручали золотые шпоры. Но ведь вы не рыцарь, не воин… Впрочем, в наше время в любую минуту можно сказать: пусть мне зажарят аиста [8] У немцев аист издавна считается священной птицей и в пищу не идет. . Ныне никого ничем не удивишь…

— Я пытаюсь поймать направление ваших мыслей, но…

Эмма вскинула на него насмешливый взгляд:

— Надев мундир, вы не имеете права мыслить, вы имеете право только на точность исполнения чужих мыслей и предписаний. Вам известна офицерская пословица: «Размер моего жалованья не позволяет мне иметь собственное мнение»? Не обижайтесь, я шучу и повторяю моего мужа, которому тоже очень идет черный мундир.

Подошли к реке с немножко странным названием — Дамме. Берег был очень пологий и почти незаметно уходил в воду. Как правило, зимой речка долго не замерзала, вероятно подогревали сточные воды множества заводов и фабрик. Сейчас у берега сбился слой мусора, серовато-грязного как накипь. Дальше к середине медленная вода несла на себе нефтяные фиолетовые пятна. В летние месяцы здесь копошатся, бултыхаются тысячи лысух и крякв, важно плавают белые лебеди.

— Вы видели тут осенью серых лебедей?

— Видел, — ответил он, думая об этой черной грязной луже, способной отражать такой прекрасный мир — синее весеннее небо, тонкие, словно остро очиненным карандашом нарисованные, ветки кустов и деревьев, ослепительно белые крылья пролетевшей над рекой сороки…

— А вы знаете, почему они серые, те лебеди?

— Как-то не задумывался..

— Потому что они молодые! — торжественно сообщила Эмма и засмеялась: — Как вы, Макс! Вы еще серый-серый. Не от мундира серого, Макс, а от молодости.

Они бродили долго, пока не почувствовали, что крепко похолодало. В завечеревшем небе поплыли белые круглые облака. Словно венки из ромашек. Резче стали порывы ветра. От этих порывов река вздрагивала вдруг, как шкура возбужденного зверя.