Николай Корсунов - Высшая мера

Табаков поздоровался, сказал «вольно» и снял с плеча косу.

— Я тоже вот решил помахать до завтрака… Думаю, не помешаю вам, а? Компанией веселее будет, правда?

— Так точно, товарищ командир полка!

— Между прочим, часовому не полагается на посту разговаривать! — ввернул от себя Воскобойников, ширкая бруском по лезвию косы. — Простите его, товарищ майор, он только позавчера присягу принял, зеленый, как вон тот осот.

— Так точно, товарищ командир полка! — с готовностью подтвердил часовой, опять вытягиваясь по стойке «смирно». — Виноват, исправлюсь!

— Исправляйтесь! — усмехнулся Табаков — и к Рязанову: — А вы за какую провинность на гауптвахте?

Тот переминался с ноги на ногу, левой рукой комкал высунувшуюся из кармана пилотку, правой намертво стискивая черен косы, словно ее у него собирались отнять.

— Приказание командира танка не выполнил!..

— Разрешите, товарищ командир полка? — Воскобойников не мог оставаться в стороне при таком занятном, по его мнению, разговоре. — Рязанов органически не переваривает службу в танковом подразделении…

— А что в ней хорошего?! — с неожиданной злостью выкрикнул в его сторону белобрысый Рязанов. — Один час поездишь, а неделю канителься после! Мало мне пушки как заряжающему, так и остальное…

Встали один за другим уступом, поплевали в ладони, взмахнули косами и по-о-о-шли, и по-о-о-шли! Взмах серебристой стали вправо, за спину, налегке, по воздуху, а потом звенящим полукружьем влево, по самому низу, под корень высоких трав. Вздрогнув, словно от электротока, травы с шелестом и шорохом падали, сбивались в валок. После косы оставалась коротенькая ровная щеточка, будто голова новобранца, остриженного под нулевку. Подошвы сапог оскальзывались на щетке, орошенной зеленью сока и сбитой с трав росой. Этот сок из отворенных вен разнотравья наполнял воздух дурманящими запахами, от которых слегка кружилась голова, во рту становилось горьковато, а грудь хватала их жадно, с наслаждением. Забывались часы ночного бессонья, уходили тревоги приграничного бытия, мнилось, будто тебе снова шестнадцать, будто идешь ты вслед за дедом по цветущему лугу возле родного села под Самарой, кладешь «литовкой» высокий и ровный валок, а сам стреляешь глазом на соседскую Нюрку в белом платочке шалашиком, Нюрка копнит граблями подсохшее сено, а сама тоже, как и он, глядь-поглядь на него, Ваньку, да вдруг и вспыхнет на ее загорелом лице белозубая улыбка, и тогда сбивается Иван с ритма, машет косой почти по самым макушкам трав, а сердце, как перепел по весне, бьет часто и громко…

Остановились поточить косы. Вытирая лезвие пучком травы, Воскобойников с уважением смотрел на Табакова.

— Товарищ майор, вы, наверно, недавно в армии? Если не секрет, конечно. Косите здорово, не угнаться…

— С шестнадцати лет. А сейчас мне тридцать восемь. Вот и считайте, давно ли…

— А косите, как заправский колхозник.

— Видно, потому, что все время мечтаю вернуться к гражданской жизни. Кончатся же когда-нибудь войны, будет же когда-нибудь сокращение армий. Я даже в педагогический институт поступал на заочное… Ну поехали? — И Табаков первым взмахнул косой.

А в голове — думы, думы… Вызывают в округ. К Павлову. Может, напрасно написал письмо Военному совету? Нет, не напрасно. И Борисов готов был подписаться под письмом. Комиссар согласен с ним, что война вот-вот может разразиться, что необходимо усилить боевую готовность, что семьи военнослужащих приграничных частей нужно постепенно эвакуировать подальше в тыл, ибо при нынешних средствах и возможностях ведения войны женщины и дети могут пострадать прежде и больше всех. Разве за эти вроде бы здравые, логичные, но очень прямые мысли вызывают, как говорит Борисов, «на коврик»? Нет, скорее всего вызывают из-за того вон косца, выпалившего в немца целый диск патронов. И надо же было такому совпадению случиться: как раз за день до учений командир дивизии приказал загрузить в танки боевые снаряды и патроны. Не появись такой приказ, нечем было бы Воскобойникову стрелять. Самооправдание, конечно, детское, однако, когда голому нечем прикрыться, он и горсткой прикрывается. Кстати, то, что командир дивизии приказал загрузить машины боеприпасами, выдает его тревогу и озабоченность. Интересно, это его личная инициатива или указание сверху? Если сверху, то письмо будет к месту, ко времени, не вызовет болезненной, самолюбивой вспышки у командующего округом: дескать, знай, сверчок, свой шесток! А что командующий — человек с самолюбием, известно.

Но штабники дивизии говорят, что инициатива все-таки принадлежит комдиву. И то, что комдив всерьез озабочен обстановкой на границе, подтвердилось его согласием полностью затемнять на ночь их военный городок. «Правильное решение! — сказал он Табакову. — Порекомендую и другим приграничным частям делать затемнение…»

Из городка долетела песня. Длинноногий аист стоял в своем большом гнезде на сухом тополе и вскидывал головой, наверно, как и остановившиеся разом косцы, тоже вслушивался в слова песни. Молодые сильные глотки с азартом выпаливали слова о трех танкистах.

— Первая рота на завтрак идет! — с чуть заметной завистью промолвил Воскобойников. — Всегда первая рота вперед других строится, всегда всех обставляет… — И тут же просветлел: — Ну а это наша шагает!

Из городка, вперехлест с первой песней, взнялась другая, о Катюше, и о пограничье тоже, как и в той, что о танкистах.

«Пограничье — самая дорогая тема у поэтов, у композиторов, у всего народа. Очень все хотим, чтоб не только в песне был здесь «врагу заслон поставлен прочный…». Табаков насухо протер косу и попрощался с красноармейцами.

Мария стояла на крыльце и смотрела, как он вывернул из-за забора, прошел через проходную и, не глядя по сторонам, направился к их домику.

Она приняла от него косу. Так казачки принимали из рук мужей конский повод, когда те возвращались из боевого похода.

Ополоснулся под рукомойником, намахнул на себя приготовленную женой гимнастерку со свежим подворотничком, пригладил перед настольным зеркалом волосы и сел к столу выпить стакан чаю. Уходя сказал:

— Через час еду в Минск. Есть желание по столичным магазинам пройтись?

— С удовольствием бы, Табаков, да у моих же десятиклассников выпускные. — Она преподавала в соседнем местечке русский язык и литературу, а в младших классах — музыку и пение.

— Что еще? — спросил Табаков, заметив на лице жены какое-то необычное выражение.

— Бестолковый ты, Табаков! — Мария схватила со стола то большое квадратное зеркало с откидной деревянной ножкой, в которое он мимоходом гляделся перед чаем, и поднесла к лицу мужа. — Да посмотрись же ты! И поздравляю, и целую…