Николай Корсунов - Высшая мера

— Давно не был в отпуске, но, откровенно говоря, именно сейчас страшно не хочется уезжать. Если б не личное распоряжение командующего…

— Езжай отдыхай… Забудь обо всем хотя бы на месяц. Тебе надо отдохнуть. В нынешней сложнейшей обстановке нам нужны железные нервы, железная воля, чтобы, если что, — не дрогнуть…

— Мужчины, не пора ли отдыхать? — подала голос жена Борисова, поднимаясь со ступеньки крыльца. — Ваня, человеку еще ведь и собраться, уложиться в дорогу надо — пойдем-ка…

Попрощались. Борисов сказал:

— Утром, надеюсь, встретимся в штабе?

Они ушли, а Табаковы еще постояли на крыльце. Иван Петрович, ворочая думы и так и этак, смотрел на грозу, шедшую уже над ближним лесом. Мария, прижимаясь плечом к его груди, смотрела на его лицо. Над затемненным — ни огонька вокруг! — городком стояла прохладная предрассветная тишина. Глуше пахли жасмин и черемуха, замолчали сверчки. Будто притихло все в страхе перед грозовым шквалом.

— О чем думаешь, Марусенька?

Он очень редко называл ее Марусей, Марусенькой, но если уж называл, то она знала: он озабочен, встревожен, думает о ней и Вовке, это — перед разлукой. Она потерлась щекой о его щеку, подбородком ощутила холодок орденов на его гимнастерке, прижалась к ним виском. Завидуют бабы-дурехи: «Счастливая ты, Петровна, у тебя муж-то вон какой заслуженный! А у наших всех наград — значки ГТО и ПВХО…» Ах, женщины, бестолковые! Если б знать им о тех долгих жутких ночах, когда была Мария одна, и неделю, и месяц, и год одна с малым ребенком на руках. А он, ее Табаков, где-то там, и в него стреляют, его заживо жгут, и она ни одну минуточку не уверена, что он вернется к ней живым и невредимым… Завидуйте, женщины, боевым орденам, да не забывайте, какой ценой они заработаны!..

За последние годы она впервые могла провожать его из дому без тревоги: в отпуск ехал, в далекое, неведомое ей Приуралье, где живет веселый парнишка Костя, где течет большая река, а в ней табунами ходит рыба, где ее Табакову ничто не будет угрожать, кроме завистливых и ласкающих глаз поселковых красавиц. Не на войну провожала, а жила в сердце смута, поднималась, как ядовитый болотный туман…

— О чем думаю, Ваня? О счастье…

Он провел рукой по ее пушистым волосам, они были прохладными и чуточку влажными. И тоже высказал желанное:

— Едем утром вместе, а? Захватим из лагеря Вовку и…

Маша покачала головой:

— Что ты, Ваня! Выпускной вечер, ребята так готовятся к нему… А мы с Вовкой следом за тобой приедем…

Прежде чем уехать на службу, он целовал ее в макушку головы, словно ребенка. Она чмокала его в щеку. По возвращении повторялось то же самое. Было это привычным, как ежедневная заводка часов.

Теперь все изменилось. Пружина сломалась, время остановилось. Утром Кребс на секунду задерживался у порога, еще надеясь, что Эмма выйдет из своей комнаты. Ему давно не хватало церемонно-привычных обменов поцелуями. Он еще на что-то надеялся, но пронзительно понимал: все рухнуло. Эмма разлюбила его. Она ушла от него сердцем. Так уходят от потухшего костра. Без оглядки. В ее сердце расцвели новые ромашки, ее согревает новый огонь!

Да, сердцем, душой ушла. А мыслями, разумом они, похоже, давно врозь жили. Пожалуй, с той самой минуты, когда он, желая ошарашить, восхитить, предстал перед ней в новеньком мундире СС. Вместо радости и восхищения увидел в глазах ее недоумение и слезы. Вернее, не слезы, а блеск их. Когда Эмма очень волновалась или расстраивалась, ей почему-то сразу же хотелось плакать. Это у нее, как она утверждала, с детства. Чтоб не расплакаться, Эмма научилась широко-широко раскрывать глаза, тогда слезы не вытекали, а лишь увлажняли их, отчего они из дымчатых становились ярко-голубыми.

Он долго объяснял ей, почему решил идти с национал-социалистами. Сказал, что много думал о своем будущем. Мол, нельзя до бесконечности плыть по течению, пора приставать к какому-то берегу. Но к какому? Справа — жутковатый яр в изломах, без тропинок, к вершине которого карабкаются храбрецы Гитлера. Слева — покойный, пологий берег, выйди на него и пиликай на своей скрипке до седых волос, до старческого слабоумия. Если даровит, то к чечевичной похлебке будешь иметь и хлеб с маслом. А если не очень?..

Людям свойственно больше на звезды смотреть, чем на кормилицу землю. Оттого они часто спотыкаются. И особенно любят задирать головы немцы. Смотрят на звезды — и слепнут. Кребс знал их. За углом, в полуподвале, за кружкой пива все они Робеспьеры и Мараты, а в толпе — слепое стадо, слизняки, черви извивающиеся. Без сильной личности они — ничто. Историю Германии делали и делают личности: Фридрих Барбаросса, Фридрих Великий, Бисмарк…

— И разумеется, Адольф Гитлер? — сказала Эмма. Его горячий монолог она слушала как бы не ухом, а виском, склонив голову.

И он подтвердил: да, и Адольф Гитлер. Гиганты редки, посмотри: на целое тысячелетие — четыре имени. Всего четыре!

— О! — удивилась она притворно. — Почему же так мало? Или в школе фюрера учат лишь до четырех считать?

Это было в ее манере — говорить, отвечать вопросами. Будто бы спрашивает, но уже самим своим вопросом и отвечает. Он просил ее не язвить и отнестись к национал-социализму серьезно. Только национал-социалисты способны навести в несчастной Германии порядок!

— О?! — опять удивилась она, но с более ядовитым оттенком. — А разве можно навести порядок при помощи беспорядка? Не привалит ли вас тот крутояр, по которому карабкаетесь?

Она тут же извинилась перед ним, сказав, что, наверное, мало смыслит во всем этом, воспринимает события не умом, а сердцем, а сердце — не всегда надежный советчик, тут, дескать, и его, Эмиля, вина, дескать, не он ли ей, девчонке, говорил, когда она спрашивала, кто такой Гитлер: «Человек среднего роста, со средним образованием, с нижесредним дарованием художника»; о Гиммлере: «Человек среднего роста, со средним образованием, с нижесредним интеллектом»; еще злее — о Геббельсе: «Ничего среднего — уродец о трех ногах!» Тогда, дескать, он, Эмиль, еще не колебался, не принимал их веры, а сейчас… сейчас, как говорят, стал большим католиком, чем сам папа римский, да? Но, несмотря ни на что, Эмиля она любила и будет любить, а это неожиданное ощущение (душа — как ощипанная ромашка!) пройдет, со временем она поумнеет, и они будут жить счастливо…

И они, как ему казалось, жили счастливо. Целых семь лет! Он много работал, она тоже, ему казалось, не имела ни минуты свободной. Даже когда они наняли прислугу, у Эммы, ему думалось, не оставалось времени на пустяки.

Так могло бы и сейчас казаться, если б не прозвучал тот телефонный звонок и чей-то скабрезный голос не сказал, что он — осел-рогоносец, а убедиться в этом может по адресу такому-то… Кребс не поверил звонку: у молодого преуспевающего оберштурмбаннфюрера завистников много. Но все-таки не выдержал, поехал…