Евгений Дубровин - Грустный день смеха [Повести и рассказы]

— Он за печкой, — сообщила мать.

К предательству я отнесся равнодушно. Щель между стеной и печкой была узкой, взрослому не пролезть.

Отец поширял в ней скалкой и вернулся за стол.

Все время до сна разговор шел о нас.

— Встретили, называется… — ворчал отец. — Довели до белого каления… Спешил, ждал, а тут пришлось на второй же день за уши драть…

— Ничего, ничего, — успокаивала его мать, — с ними надо только так. Видел, какие? Не понравилось, что работать заставляешь… Привыкли своевольничать… С ними еще построже надо, а то и тебе на шею сядут. Боюсь, вырастут хулиганами…

— Я за них завтра возьмусь… Да чтобы я на своего отца так…

Отец долго вспоминал своих родителей, а мать своих. Получалось, что отец с матерью в детстве работали с утра до вечера и были этим страшно довольны.

Ложась спать, отец громко объявил:

— Завтра — на картошку! Я сделаю из вас людей.

Я не выдержал и подал голос из-за печки:

— Вы считаете, достаточно перебрать кучу картошки, чтобы стать человеком?

Отец вскочил, но мать удержала его:

— Завтра, завтра… Ты устал… Пошли ложиться…

Когда они потушили лампу, ко мне пробрался Вад.

— Ну и как? — спросил я.

Брат промолчал. Он всегда молчал, когда был злой. А сейчас Вад даже сопел от злости.

— Что будем делать?

— Месть! — скрипнул зубами Вад.

Мы посоветовались и решили создать подпольную организацию «Братья свободы».

На следующий день мы встали чуть свет, чтобы опередить отца.

Я наскоро сочинил воззвание и повесил его на стенку.

«К СВОБОДНЫМ ГРАЖДАНАМ!

Вчера произошел государственный переворот. Власть захватил Диктатор. Во время званого ужина он публично изложил свою программу закабаления свободолюбивого народа. Он ввел палочную дисциплину и террор. Не выйдет! Народ не запугаешь! Создана партия „Братья свободы“, которая поведет с Диктатором непримиримую борьбу.

ДОЛОЙ ДИКТАТУРУ!

НЕ ПОЙДЕМ НА КАРТОШКУ!

МЫ НЕ РАБЫ!»

Затем мы осторожно вылезли на улицу. У меня было четыре плана: нагрянуть в совхозный сад, где уже созревали вишни; разрыть могилу, в которой, по точным сведениям, лежал фриц с пистолетом и фонариком «Даймон»; обыскать наконец итальянскую машину; отправиться на минное поле, где каждое утро собирались наши пацаны.

Все четыре плана были хороши, особенно если их сравнить с перебиранием картошки. Но меня больше всего беспокоила итальянская машина. В любую минуту могли нагрянуть рабочие и уволочь ее на свалку, и уж конечно не оставят нам ни шариков с рукояток, ни разных приборов.

Мы стали обсуждать план. Разговор шел такой:

— Вад, — сказал я, — пошли за вишнями, ты ведь любишь.

Мой брат проглотил слюну.

— Нет. От них болит живот.

— Тогда пойдем раскопаем фрица. Пистолет — мне, «Даймон» — тебе.

— Ишь хитрый какой.

— А куда еще? Не идти же раскурочивать итальянку? Еще подорвемся.

— Дрейфишь? Тогда я пойду один, — сказал Вад.

Ну и человек…

Итальянская машина — трехтонный грузовик — находилась сразу же за городом, в небольшой, поросшей кустарником балке.

Мы легли недалеко на пригорке и в который уже раз принялись разглядывать ярко-желтый грузовик. Он был взорван. Кузов смят в лепешку, колес не было. Сохранилась лишь кабинка. Она удивительно здорово сохранилась. Даже блестела лаком, даже фары были, только крыша кабины сплющена так, что окна превратились в щели.

Эта-то подозрительно сохранившаяся кабинка и отпугивала мальчишек нашего города. Давно уже были обысканы, ободраны, «раскурочены» все на десять километров вокруг трофейные танкетки, зенитки, грузовики, и только к «итальянке» никто не решался приближаться. Было сильное подозрение, что она заминирована немцами. А что такое мины, мальчишки знали. Прошло уже больше года, как кончилась война, но у нас недели не проходило без взрыва, хотя саперы работали на полную катушку. Целыми грузовиками возили они мины за город и там взрывали.

А вот мы с Вадом ни одной царапинки не имели, хотя лазили везде не меньше других, а может, и больше. Без лишней скромности скажу — благодаря мне. Я умею логически мыслить.

— Представим, что мы итальянцы, — сказал я. — Мы что-то везем в этой машине. Вдруг прямое попадание в кузов. Мы скапустились. Мимо едут немцы. Они зарывают наши трупы возле дороги. Забирают все из машины, но видят, что мотор цел. Что они делают?

— Минируют, — пожимает плечами Вад.

— Представь себя минером. Где бы ты сделал вывод?

— У машины.

— Правильно. Для саперов. А для нас?

Вад сопит.

— Почему подрываются мальчишки? — спрашиваю я. — Потому, что немцы минируют все по два раза. Минеры сняли мину и ушли, довольные, а где-то рядом осталась вторая. Возле машины проходит тропинка. Видишь? Она идет как раз со стороны города. Немцы не дураки. Они знали, что рано или поздно пацаны придут к этой машине раскурочивать. Легче всего идти по тропинке. Значит, она…

Мы лежим и смотрим на тропинку, которая почти заросла лопухами, подорожником, одуванчиками. Над ней жужжат пчелы и дрожит густое лесное марево. Я представляю себя немцем. Я — толстый, маленький, потный — шагаю вдоль тропинки с ящиком и мотком тонкой проволоки. Жаркие ботинки натерли ноги. Далеко идти не хочется, я присаживаюсь вон на ту кочку. Сидя работать удобнее. Сучком делаю на дорожке канавку, кладу проволочку, засыпаю пылью. «Фриц! — кричат мне с грузовика. — Кончай! Поехали!»

Сейчас… Надо надежнее. Мальчишки обязательно придут к этой яркой, блестящей кабинке… Еще канавка, еще проволочка. Тьфу, черт… кусаются комары. Надо бы сделать еще один вывод, но неохота лезть вверх. Жарко, душно, хочется пить. Нет ли тут поблизости родника? Ага… вот он… Хорошо бы и его заминировать… Но очень уж жарко. Я шагаю к машине. Сверху мне протягивают руки…

— Ну что? — спрашивает Вад.

Я вздрагиваю.

— Мина возле вон той кочки, — говорю я.

Вад тут же вступает в спор:

— Нет, возле той.

Но я становлюсь на четвереньки и начинаю медленно спускаться вниз, ощупывая каждый сантиметр тропинки. Вад ползет за мной. Пыль сухая и горячая. Подло кусаются комары. С наших лбов катится пот и тонет в пыли тяжелыми ртутными шариками. До бугорка еще метров двадцать. Я разгибаюсь и вижу отца. Он идет по дорожке от города, смотря себе под ноги. Сразу видно партизана: кошачья походка, ни одного лишнего движения.

— Вад, — говорю я, — глянь.

Брат оборачивается.

— Дёру!

— Поздно…

Мы ползем в сторону и ложимся в высокие жирные лопухи. Пахнет паутиной, грибами и сыростью.

Отец идет быстро, черный, жилистый, в зеленых военных брюках и синей застиранной майке. Возле того места, где мы начали разминирование дорожки, отец останавливается. Видно, необычность следов озадачила его. Постояв, отец двигается дальше, еще ниже склонившись к земле. Вот уже поравнялся с нами. Мимо. Теперь отец идет по неразминированному пространству.