Евгений Дубровин - Грустный день смеха [Повести и рассказы]

— Так ты едешь с нами или нет? — спросил отец дядю Авеса.

— Еду, — буркнул дядя.

— А как же хромой друг?

Но дядя молча проглотил ехидство.

У нас с Вадом чемодан был уже уложен, и мы побежали прощаться с Нижнеозерском. В первую очередь, конечно, мы отправились на минное поле. Там мы не были целую вечность.

Еще издали запахло дымком, — значит, пацаны там. Однако у костра сидел лишь один Дылда. Новость, что мы уезжаем, Дылда выслушал довольно равнодушно.

— Я тоже скоро отчаливаю, — сказал он. — Уже завербовался. Завод строить буду. Задаток получил. Хотите выпить?

Дылда сходил в блиндаж и принес бутылку мутной жидкости. Мы отказались, Дылда сделал глоток прямо из горлышка.

— А где пацаны?

— Они больше сюда не ходят. У Малыша мать замуж вышла, теперь его не пускают, а Рыжий… — Дылда глотнул еще раз. — Рыжий с дядей Костей живет.

Рыжий живет у дяди Кости. Вот это новость!

Мы попрощались с Дылдой. Он протянул нам несколько печеных картофелин.

— Возьмите на дорогу…

На краю поляны мы оглянулись. Дылда смотрел нам вслед, опустив руки, в рваной фуфайке, какой-то слишком взрослый.

На стук вышел дядя Костя. Он обрадовался нам, засуетился:

— Заходите, хлопцы, заходите.

Дядя Костя был сильно навеселе.

— Рыжий дома?

— Обед готовит. Такой работящий хлопец попался… Все вертится, вертится. Вот только выпить не дает. — Дядя Костя понизил голос — И дерется кое-когда. Я слабый уже, а у него кулаки… Как даст… Малыш бы никогда…

Мы прошли в комнату. В кухне было полно чаду, на плите что-то шипело, стреляло, бурлило.

Возле плиты, с ложкой в руках, подпоясанный белым фартуком, возился Рыжий. В первую минуту я даже не узнал его — такой он стал толстый и краснорожий.

— А, Нероны… Здорово, здорово… Вад, подай соль, в столе, да быстрей, а то крышка горячая.

— За встречу бы надо, — намекнул дядя Костя.

— Я вот тебе дам за встречу… Иди воды принеси.

Дядя Костя торопливо взял ведро и вышел.

— Видали? — подмигнул Рыжий. — Он у меня как шелковый… Я тут всем заворачиваю. Куда же вы? Сейчас суп будет готов. Сила, а не суп. А пока вы бы дров покололи.

Оставалось еще два часа. Прощаться больше было не с кем. И я вдруг почему-то вспомнил про Марию Стюарт. Мне захотелось сказать ей о нашем переезде, обрадовать, что у нее больше не будет неприятностей.

Марии Степановны дома не оказалось. На лавочке сидела древняя-предревняя старушка, очевидно, ее мать.

— Что сказать-то?

— Скажите, бабушка, что приходил Веспасиан.

— Ась?

— Император Веспасиан.

— Ишь ты. Запиши на бумажке, а то все равно позабуду.

Бумажки у меня не было, и я написал сучком на дорожке:

«Приходил прощаться император Веспасиан.

(1932 г. — … н. э.) ».

Уходя, я оглянулся. Старушка рвала лопухи и бережно укрывала ими надпись.

Подали поезд, началась суматоха.

— Пора, — дал я знак Ваду.

На другом пути пыхтел товарняк, направлявшийся на юг. Мы решили вскочить на него.

— Чего стоите? — налетел отец. — Поезд отходит!

— Сейчас…

— А где ваш чемодан?

Я глянул вниз. Чемодана не было.

— Его отнес в вагон Сева, — сказала мать.

Я похолодел. Бежать без чемодана? Деньги, вещи, все там… Или еще можно успеть? Я рванулся к вагону. Но в вагоне не было не только чемодана, но и дяди. Теперь забеспокоилась мать. Она стала метаться по перрону, расспрашивая проводников, пассажиров, не видел ли кто худощавого мужчину с лицом в ожогах и с большим фанерным чемоданом. Никто такого мужчины не видел. Но когда наш поезд почти тронулся, нашелся человек, который видел худощавого мужчину с лицом в ожогах и с большим фанерным чемоданом.

— Этот мужчина, — сказал он, — сел в поезд «Москва — Новороссийск», который ушел уже пятнадцать минут назад.

— У него была на голове помятая соломенная шляпа?

— Да, у него была на голове помятая соломенная шляпа.

— И он хромал на левую ногу?

— Да, он хромал на левую ногу.

Сомнений больше не было, дядя Авес сел в поезд «Москва — Новороссийск» с нашим чемоданом.

Всю дорогу у нас только и было разговоров, что о дяде Авесе. Отец высказал предположение, что это был вовсе не дядя Авес, а какой-то проходимец, который выдавал себя за него, а настоящий дядя Авес сгорел в самолете. Услышав такое, мать устроила страшную сцену. Подождав, пока она кончится, отец стал развивать свою теорию дальше. Возможно, проходимец Авес тоже горел где-нибудь, и ему сделали пластическую операцию. Став полностью неузнаваемым, Авес приезжает в какой-нибудь город, расспрашивает у соседей погибшего летчика о подробностях его детства и затем является в эту семью под видом самого летчика. Прием довольно избитый, но выгодный. Можно жить сколько угодно на дармовщину и в то же время заниматься каким-нибудь отхожим промыслом; например, грабить магазины. Кстати, накануне нашего отъезда ограблено подряд два магазина. Мать, как услышала про магазины, так чуть в обморок не повалилась.

— Мой родной брат — грабитель?

— Да не брат, а этот проходимец.

— Как ты смеешь?

— Смею. Надоел он мне, как горькая редька.

Отец был очень доволен, что Авес исчез, и даже ничуть не жалел о пропавшем чемодане.

Из-за дяди Авеса родители ругались два дня. На третий день вечером поезд стал тормозить. Мы подъезжали к сказочной стране под названием «Утиное».

Итак, мы лежали на куче соломы, вымазанные с ног до головы колесной мазью, и смотрели в утиновское небо. Всю ночь мы ехали на двух подводах со станции, и от перемены мест, от всяких дум на теле у нас с Вадом появилась сыпь. У нас всегда появлялась сыпь, когда мы волновались, но отец не знал этой особенности наших организмов и принял сыпь за чесотку. Наше сопротивление привело лишь к тому, что он обмазал нас колесной мазью больше, чем следовало, а Вада, как известно, отстегал кнутом.

Мы лежали голые, обмазанные вонючей колесной мазью, жалкие рабы, которым с завтрашнего дня предстояло идти на принудительные работы. Беспросветная жизнь ждала нас впереди. Работа — школа, работа — школа. Больше не будет ни картофельного поля, ни Дылды, ни могилы фрица. Не будет даже дяди Авеса. До прихода отца у нас было много приключений, солнца, радости, вкусных запахов. Он потушил солнце, уничтожил запахи.

Мы лежали на соломе, голые, обмазанные вонючей гадостью, и думали свою горькую думу… Мы еще не знали тогда, как близка к нам свобода.

Освободил он нас лишь поздно вечером. Мать принесла ведро горячей воды, и мы стали смывать с себя колесную мазь.

Потом мы пошли в наш новый дом. В Утином оказалось много свободных домов, и мы выбрали самый лучший. Стены были из нового дерева, полы крашеные, крыша железная, вокруг ограда из самана — настоящая крепостная стена, даже сверху битым стеклом посыпана. Комнат в доме было целых три, да еще кухня, чулан — никакого сравнения с нашим домом в Нижнеозерске. И все это бесплатно. Жена кладовщика, которая жила со своей матерью, даже обрадовалась, что мы будем следить за их домом, пока не построим свой. Оказывается, в Утиное вот уже два года никто из чужих не приезжал.