Евгений Дубровин - Грустный день смеха [Повести и рассказы]

— Осетин, в смысле?

— Турок, — еще больше зарыготал Николай, но дядька Михай шевельнул на столе своей палкой, и самодеятельный поэт осекся. — Ну, появились сейчас такие… — пояснил он почтительно. — Наподобие как стиляги были. Только похуже. Те хоть по дворам не ходили, а эти ходят и песнями поливают.

— Ишь ты, как, значит, побирушки.

— Ну, не совсем, Михаил Карпович…

— А точно, что того взяли?

— Точно.

— Документы есть?

— На гитаре фамилия написана.

— С гитарой взяли?

— А как же. Ее же нигде не достанешь.

— Это хорошо. Теперь своя самодеятельность будет.

— Конечно, хорошо, Михаил Карпович.

— Наверно, он и на балалайке умеет.

— Наверно, Михаил Карпович.

— Эй, ты, на балалайке умеешь?

— Нет.

— Научим, Михаил Карпович. Раз на гитаре умеет — на балалайке запросто. Будет балалаечным бардом. Лично, так сказать, вашим. Ходить следом и, так сказать, услаждать слух.

Эта идея всем очень понравилась. Все принялись строить планы насчет меня. И тут выявилась разница во вкусах. Один хотел, чтобы я играл на балалайке, другой — на мандолине, третий — на губной гармонике, четвертый — на расческе и даже чтобы я научился кричать петухом. Контуры довольно мрачного будущего проступили передо мной. Я откашлялся и сказал:

— Я не буду совсем играть.

— Почему? — воскликнуло сразу несколько голосов почти с детской интонацией.

— Потому что известно — птица в клетке не поет.

— Щегол поет, — поправил Аггей.

— Я не щегол, — возразил я.

Все загалдели, будто были очень недовольны, что я не щегол.

— Пусть сейчас споет, — сказал дядька Михай. — Посмотрим, кто он.

— Пущай, — Катя облизнул губы белым языком.

— Буду делать что угодно, только не петь, — сказал я.

— Продай его мне, — сказал Михаил тусклым голосом.

— Или мне. Он мне сразу понравился. — Чернобородый подошел ко мне и зачем-то заглянул в одно ухо, потом в другое. — Через недельку соловьем будет заливаться. В кусты посадим — всю ночь будет щелкать.

Все захохотали. Только Михаил опять тускло посмотрел на меня.

Одноногий продавец убрал со стола палку.

— Ладно, — сказал он, — продать не продам, а на недельку возьми, попользуйся, а то гонору, я вижу, чересчур. И острит много. Не люблю острых.

Чтобы хоть чем-то досадить Чернобородому, я сказал:

— Может, все-таки кто-нибудь меня купит? Я бы дешево продался.

— Шустер! — захохотал Черкес. — Шустер малец, вдарь тебя в ухо.

— Он мне сразу приглянулся, — мрачно процедил Чернобородый. — Через недельку не узнаете.

— Ты его особо не мордуй… соображай, как он петь будет, — недовольно заметил Аггей.

— А это уж, папаша, извините, не ваше старческое дело. У нас, так сказать, частная собственность на средства производства.

Старик что-то хотел сказать, но тут на него напала рыбья болезнь, и он сразу превратился в разыгравшегося борова.

Мымрика тоже не стали продавать, из чего я сделал заключение, что лишь мы с ним были украдены с «целевым назначением», а остальные попались случайно.

Мымрик вел себя странно. Он по-прежнему не обращал на «рабовладельцев» никакого внимания, а лишь не спускал глаз с Завьялова и что-то бормотал. Я разбирал лишь мычание. «Ясно… Конечно, он… теперь для меня все ясно… Вон ты кто оказался…»

Пора уже спать. Завтра будет нахлобучка от Василиса за то, что сжег много керосина. Но остановиться не могу, уж больно необычный был день. Завтра опишу…

7 августа.

Сильно отстаю со своим дневником. Сегодня уже седьмое, а я никак не опишу четвертое. Но писать короче не хочу. Может быть, самая мельчайшая деталь, кажущаяся мне сейчас чепухой, в дальнейшем окажется для следователя важнейшей уликой. Да и, откровенно говоря, дневник придает мне бодрости. Хоть здесь их гнусные рожи в моих руках.

Ну ладно. Пойдем дальше. Вторая половина 4-го августа.

Нас разделили. Сундуков тут же ушел со своим хозяином. Вид у него был довольный и в то же время пришибленный. Он все время поглядывал на меня и делал глазами и пальцами знаки: мол, не вешай носа, все идет как надо. У порога одноногий оглянулся и опять внимательно посмотрел на меня.

Потом ушли бледнолицый Катя и Черкес.

— Неважнецкий улов! — крикнул с порога Черкес. — Когда идешь опять?

— Дай отдохнуть, — проворчал Чернобородый. — Ну, пошли, остряк.

Завьялов и Мымрик остались, а я вместе со своим новым хозяином вышел на улицу.

Был как раз самый полдень. Оказавшись на улице, я зажмурился от белого солнца вокруг. Но жары особой не чувствовалось. Ветер с речки был прохладный, влажный, кружил по подсолнухам в огороде, мял у забора лебеду. Сразу же за слегами, отделявшими двор от огорода, полола картошку дочь Аггея. Она была все в том же широком платье, очевидно, бабкином. Ветер трепал его, открывая загорелые, в царапинах и цыпках ноги.

Услышав скрип двери, девчонка разогнулась и стала смотреть в нашу сторону.

У калитки я оглянулся. Девчонка стояла опершись на тяпку. Крепкая дубовая калитка закрылась за нами, щелкнув тяжелой кованой щеколдой. Мы оказались на улице.

Только тут я внимательно рассмотрел место, где предстояло мне жить. Это было красивое место. Мы находились на небольшом пригорке, и весь остров был хорошо виден. Собственно говоря, он скорее являлся полуостровом, так как узкой горловиной соединялся с «материком». Но эта горловина, по всей видимости, была топью, потому что в той стороне ярко зеленела осока и поблескивали озерца воды. Ни тропинки, ни колеи…

С остальных сторон остров окружала река. Берега острова были пологие, заросшие ивняком, красноталом и терновником так сильно, что походили на скрученный вал толщиной в двадцать-тридцать метров. Перед валом в воде торчали колья. Очевидно, там находились сети, в которые попал Мымрик. Да… не остров, а настоящая крепость…

Середина острова была похожа на лесостепь в миниатюре, которую я видел в школе на макете: клочки земли, покрытой ковылем, вперемежку с толстыми развесистыми деревьями. В гуще деревьев стояли дома, разбросанные по всему острову. Всего я насчитал четыре дома. Они были такие же, как и у Аггея: добротные, покрытые толем или шифером, окруженные высокими заборами.

К одному из таких домов мы и подошли. Он был чуть поменьше остальных и выглядел позапущенней. Шифер на крыше был кое-где разбит, в заборе виднелся пролом, стекла выглядели давно немытыми. На дверях висел амбарный замок. Чернобородый открыл его ключом, и мы вошли внутрь.

Боже мой, что здесь был за хаос! В комнате полно мух, на столе валялась немытая посуда, повсюду разбросана одежда, по углам свален какой-то хлам: рваные мешки, грязные сапоги, рубашки, дырявые тазы. Широкая деревянная кровать была похожа на собачье логово. По всей видимости, Василис Прекрасный жил один и появлялся у себя дома очень редко.