Николай Бораненков - Вербы пробуждаются зимой [Роман]

Плахин рванул вправо чуть не сбившийся с гона комбайн. Из-за кустов навстречу вылетел мотоцикл. На нем мчалась непереодетая, прямо в белом халате, Лена. Лицо ее чем-то встревожено, омрачено. Она замахала рукой, прося остановиться.

Плахин заглушил мотор, спрыгнул с комбайна, подбежал, не помня себя.

— Что случилось, Ленок?

— Пчел… Пчел забирают.

Плахин вытер рукой потный лоб.

— Фу ты! До смерти напугала. Думал, с мальчонкой что… а пчелы… Шут с ними. Не до них.

— Как не до них? Ты же хотел пасеку, а их забирают. На машину грузят уже.

Плахин устало присел на багажник мотоцикла, безразлично спросил:

— Кому это понадобились они?

— Из района агент райфо приехал. Какой-то Дворнягин. Акт на тебя написал.

Плахин встал. Черные, исхудалые скулы на его лице нервно передернулись.

— Какой акт? За что?

— Вроде тунеядец ты. Пчел развел для спекуляции. — И Лена, закрыв лицо ладонями, заплакала.

— Ах, вот как! — Плахин сжал кулаки. — Я спекулянт, тунеядец… Ну погоди…

Он сбегал к комбайну, сказал что-то двум девушкам, стоявшим у соломокопнителя, и, вернувшись, застегивая на ходу рубашку, вскочил на мотоцикл.

— Ну я им покажу и мед и патоку.

В груди у него все кипело. Страшная обида жгла сердце. Как же так? Он, больной человек, трудится день и ночь, даже обедает, не останавливая комбайн, повесив кувшин на колесо штурвала, и вдруг — тунеядец. По чьей же милости это? Кто возвел такую ложь? Кому неизвестно, как появились эти ульи?

Мотоцикл подкатил к дому. В саду уже вовсю шла расправа с пасекой. С забора было снято звено, и машина подогнана к ульям. Двое незнакомых мужчин тяжело тащили по деревянным стеллажам синий домик. Третий, лысый, в черном костюме, зажав под мышкой желтый портфель, помогал плечом и весело выкрикивал:

— Раз, два, взяли! Еще взяли! Сам поедет. Сам пойдет!

Плахин стал между стеллажами, грудью заслонил борт кузова.

— Не поедет и не пойдет, — сказал он грозно и решительно.

Грузчики остановились. Лысый человек вышел вперед, ударил ладонь о ладонь:

— Вы кто такой?

— Я комбайнер. Хозяин пчел. А вы-то кто? Как смели?

Лысый достал из кармана потрепанную книжечку с золотым тиснением, поднял в ладони ее.

— Агент райфо. Или, как говорится, государственное лицо.

— Вы не агент, а разбойник, — сорвался Плахин. — И лица у вас нет. Лощеная доска вместо него.

— Понятые? Понятые! — закричал агент, оглядываясь по сторонам и ища кого-то. — Будьте свидетели! Нас оскорбляют. Позор!

Он подбежал к улью и, нажимая плечом, закричал на безучастно стоявших рабочих:

— Чего торчите? Грузить! Немедля грузить!

Плахин с силой сунул улей назад. Агент райфо упал навзничь. Краем улья ему прижало ногу, и он заохал.

Лена подбежала к Плахину, схватила его за рукав, потянула назад.

— Ванечка! Ваня. Не надо. Уйди. Умоляю тебя.

Агент выбрался из-под улья и пустился в пролом забора, теперь уже храбрясь и грозя:

— Вы это попомните! Ответите. Узнаете, как на государственных лиц нападать.

— Валяй, валяй! Не оглядывайся, — пригрозил Плахин кулаком. — «Государственное лицо». Тошно государству от вас.

Грузчики тут же уехали. Подошел дед Архип. Он был подавлен и огорчен случившимся. Помогая поставить улей на место, охал, взмахивал руками.

— Вот горе-то какое. Вот беда…

— Какое горе, Архип Архипыч? О чем вы? — спросил Плахин.

— Скандал-то вышел. Засудят!

— Я его не трогал. Не за что судить.

— Так-то оно так. Только бывает, и правду в кривду обращают, сынок. Пес с ней, с пасекой. Отдал бы от греха.

— Ни за что.

— Да уж вижу. Нашла коса на камень. Ах ты, какая беда!

Кряхтя, качая головой, дед Архип тихо побрел домой. Он еще пуще сгорбился и как-то сразу намного постарел, стал странно маленьким, худым. Ветер свободно трепал холщовую рубашку на его спине, латаные брючишки.

С мальчонкой на руках подошла Лена. Глаза ее были заплаканы.

— Что же будет, Ваня? — спросила она тихо и жалостливо.

Плахин взял сына, потрепал его за светлые, как у матери, волосы, посадил на плечо.

— Пасека будет, Ленок. Большая пасека. Правда, сынок?

— Лав-да, — с трудом выговорил мальчишка.

— Ты все смеешься, — упрекнула Лена. — А как осудят? Что я буду делать одна?

— Дед Архип говорил: «Бог не выдаст, свинья не съест».

Лена молчала. Что ему говорить? Все в шутку обращает. А разве это шутка? Грозил-то как. «Я его загоню, где Макар коз не пас. Откуда назад не приходят». А вдруг да правда? Что будет тогда?

Плахин обнял жену.

— Не горюй. Выше голову.

— Но нельзя же так.

— Можно. А унывать нельзя. Никогда.

Лена внимательно посмотрела на мужа. Он совсем стаж другим. Совсем. От прежней грусти нет и следа. Смеется, шутит, только изредка бывает злым и хмурится, увидев в доме или в колхозе беспорядки.

Проводив мужа до мотоцикла, она взяла его, как когда-то на станции, за руки, глянула успокоенно и счастливо.

— С чего ты такой? Скажи?

— Какой?

— Ну, неунывающий.

Плахин вздохнул.

— Был у меня дружок на фронте. Степаном звали. Уж не знаю, где он теперь. Но по смерть не забыть. Четыре года с ним протопал. Где мы только, в каких заварухах не побывали, Но никогда, ни разу я не видел его унылым. Даже под пулями, у смерти на глазах и то он смеялся.

— Значит, ты от него таким стал?

— Да, Лена. Ему спасибо. И тебе большущее.

Он поцеловал жену, сынишку, пообещав покатать его, когда уберет пшеницу, сел на мотоцикл и умчался в поле.

В тот час, когда агент районного финансового отдела Дворнягин пытался забрать у Плахина пчел, к домику лесничихи Варвары подкатил на старом, дребезжащем велосипеде мальчишка-почтальон. У калитки палисадника его встретила сама хозяйка.

— Витенька, соколок, — залебезила она. — Умаялся? Экую даль отмахал… Иди отдохни чуток. Медом тебя угощу. Ступай, желанный.

Варвара сняла с плеч доверчивого Витьки набитую газетами, журналами сумку и повела его к столу, где уже стояло блюдце с ароматным медом и лежала краюха ржаного, пахнущего тмином хлеба.

Витька снял кепку и, как у себя дома, навалился на еду. Он уже привык к угощениям. В доме Варвары каждый раз его ждало что-либо вкусное. То пирог с калиной, то рулет из каши, то шмат ветчины, а то вот и блюдце с янтарным медом. А пока он лакомился Варвариным угощением, за стенкой в его сумке вовсю орудовал брат Денисий. Он ловко вскрывал деревянным ножичком письма, бегло прочитывал их и, если там было что-то интересное, совал письмо в свой волшебный сундук «божьих вестей». Туда же складывались и газеты с особо важными статьями. Денисий придерживал тут их дня два-три, а за это время к нему на моление приходили старухи, и он им с «божьей» точностью предрекал события, горькие и радостные вести.