Татьяна Тэсс - Хранитель времени

Теперь я видела ее лицо вблизи — утомленное, невеселое лицо человека, который плохо спит по ночам. Некоторое время мы обе молча смотрели на цветной экран, откуда улыбались нам фарфоровые девушки, а цветущие вишни простирали розовые ветви. Потом женщина сказала:

— Погода испортилась, завтра, наверное, будет дождь. — Голос у нее был низкий и хриплый.

— Да, — сказала я, — Возможно.

— Меня уверяли, что в декабре здесь никогда не бывает дождей, — сказала она, вздохнув. — Может быть, обойдется. Я хочу ехать на остров. Вы были на острове?

— Нет, еще не была.

— Я уеду завтра утром. Или сегодня ночью, — сказала она упрямо и нахмурилась, словно продолжала спор. — Мне здесь больше нечего делать. Если ехать — так ехать.

Наступила пауза.

Девушки исчезли с экрана, и теперь дрессированный дельфин, вздымая синюю воду, подбрасывал мяч.

— Хотите выпить? — вдруг спросила женщина. Подняв руку, она остановила проходившего мимо боя в голубой курточке.

— Спасибо, нет.

Бой принес ей на подносе джин и тоник. Она выпила и перевела дыхание.

— А где вы живете постоянно? — спросила я.

— В Хартфорде. Штат Коннектикут.

— В Хартфорде? Я была там, когда ездила в Америку.

— А я не была там уже полгода, — неожиданно сказала женщина.

Она откинулась на спинку кресла.

— Езжу из одной страны в другую. Собственно, не езжу, а летаю на самолете. Всегда тороплюсь. — Она усмехнулась углом рта. — Одна моя знакомая, очень пожилая дама, говорила, что ее дочь и сын путешествуют на пароходе, внуки — в автобусах, а она уже может только летать, если хочет успеть хоть что-то посмотреть в мире. И хотя я еще не так стара… — Она замолчала.

В холле опять мелькнула голубая курточка, и женщина спросила быстро:

— Хотите выпить?

— Спасибо, нет.

Бой снова принес ей джина. Она медленно отхлебнула и сказала:

— Иногда я просыпаюсь утром в гостинице и не могу понять, в каком я городе. И вообще — где я. Все сливается, знаете. А гостиницы везде похожи одна на другую. Все везде одинаково, в общем. Даже в Японии. Только здесь повсюду телевизоры, слишком много телевизоров. А так… Даже здесь все похоже. Ночью проснешься, протянешь в темноте руку — и вот лампа на ночном столике и выключатель. Всегда одинаково, в каком бы ты городе ни проснулась. И если не спится… Это имеет значение, знаете, когда сразу можешь зажечь свет. — Она снова замолчала.

— А в каких странах вы были за это время?

— В разных. — Она сделала неопределенное движение рукой. — В Японию я прилетела из Франции. Нет, из Италии. Да, из Италии, из Рима. Там шел дождь, когда я улетала. Или это во Флоренции шел дождь? Вода хлестала отовсюду, словно небо треснуло и потекло по всем швам. Но самолет все-таки улетел. Слава богу, самолет все-таки улетел. Я уже не могла больше там оставаться.

Она отхлебнула еще немножко джина и поставила рюмку на поднос. Рука у нее оказалась крупная, с сильными пальцами, с широкой ладонью. Рука женщины, умеющей стряпать, стирать, нянчить ребенка, и все это, может быть, она в свое время делала, а когда кончала работу, то садилась отдохнуть и спокойно клала на колени большие руки, покрасневшие от горячей воды. Сейчас они как-то не вязались с ее чересчур короткой юбкой, чересчур молодо подстриженными волосами и наспех положенными на скулы румянами.

А больше всего не вязались с рюмкой джина на подносе. Будто это были руки другого человека.

Я смотрела на нее и думала: что же это за сила, которая гонит эту женщину из ее домика в Хартфорде, аккуратного домика с зеленой изгородью, лужайкой и цветущим кустом азалии у входа, каких близ Хартфорда множество, — гонит и не дает нигде задержаться? И женщина мечется из страны в страну, из отеля в отель, не всматриваясь в города, забывая то, что в них видела, запомнив во Флоренции только лампу на столике у кровати да дождь на аэродроме перед отъездом. Это во Флоренции! Ну и ну…

Бой в голубой курточке бесшумно прошел мимо нас, лицо у него было сонное и детское. Женщина ничего не сказала ему, а только подняла палец, и бой наклонил маленькую, гладко причесанную голову, поняв, что надо принести джин еще раз.

— Ваша семья сейчас в Хартфорде? — спросила я, продолжая смотреть на экран.

— Семья? — переспросила женщина. — В Хартфорде? Да, конечно. В Хартфорде Вик, мой сын. Он живет в нашем доме. Вик в нем родился и очень его любит. Любит жить в этом старом доме, представьте. Мой муж умер, и мы остались с Виком вдвоем. Он уже совсем взрослый, Вик. Взрослый и красивый.

Она открыла сумку, лежащую на ее коленях, и я подумала: «Сейчас она вынет оттуда карточку Вика и покажет мне. Чтобы я убедилась, что он действительно совсем взрослый. Взрослый и красивый».

Но женщина только заглянула в сумку, и выражение лица у нее стало странное, словно у человека, смотрящего в пропасть, и тут она захлопнула сумку, и замок звонко щелкнул. И я так и не увидела, действительно ли Вик взрослый и красивый.

— Вик и сейчас живет в нашем старом доме, — сказала женщина. — Он хочет пожить там один. Понимаете, когда дети становятся взрослыми, они хотят иногда жить одни. Мать им уже не так нужна, как в детстве, это понятно. Вику хочется остаться одному. Он устал, вот в чем дело. Немного устал, это же бывает. Вот он и захотел остаться один. Он хороший и добрый, и он мне сказал: «Ма, уезжай, тебе надо отдохнуть. У меня есть немного денег, истрать их. Истрать их все. А я останусь здесь один». И вот я уехала. — Она замолчала.

На экране ссорились два ковбоя, ссорились бурно, по-американски, но фильм был дублирован, и ковбои говорили учтивыми японскими голосами. Портье, сидя за стойкой, просматривал счета. Сквозь стеклянную дверь была видна площадь, на ней густел теплый декабрьский туман.

Женщина продолжала молчать, и я поднялась.

Уходить не хотелось, но часы показывали время позднее, и, кроме того, я подумала, что, может быть, новая моя знакомая, так же как ее Вик, хочет остаться одна. Когда она подняла на меня глаза, я поняла, что она совсем этого не хочет. Но я уже собралась уходить.

Дойдя до лестницы, я обернулась. Женщина стояла возле портье и что-то ему говорила, энергично жестикулируя. Я услыхала, как портье сказал: «Да, мэм», — и поняла, что раньше утра ей не уехать. И я пошла в свой номер.

Когда утром я вышла из гостиницы на площадь, там царила кутерьма.

Американские студенты не могли завести свою машину; один из них остался за рулем, а другие вылезли и стали со смехом и гамом толкать машину сзади, гоняя ее по площади. Наконец мотор, отчаянно фыркнув, заработал. Студенты, хохоча и переговариваясь, пошли к гостинице и почти столкнулись в дверях с моей вчерашней знакомой.

Она заговорила с ними.

Они вежливо ее слушали, вежливо улыбались, но даже издали было видно, что они только и думают, как бы смыться. Женщина закончила разговор, как мне показалось, на половине слова, и студенты исчезли, словно их сдуло ветром.