Татьяна Тэсс - Хранитель времени

Теперь мы обе молчали. Спутница моя смотрела перед собою, сощурив глаза и о чем-то сосредоточенно думая.

— Простите меня, — наконец сказала она. — Все это может показаться вам странным… И мне не так легко объяснить вам. Ведь я первый раз сижу вот так, запросто, с человеком, приехавшим оттуда…

Она хотела что-то добавить, но только махнула рукой.

— Конечно, это смешно — рассказывать свою жизнь при случайной встрече… — сказала она тихо. — Откровенность за чашкой кофе недорого стоит. Я это понимаю. За столько лет я отлично выучилась говорить не более, чем положено в соответствующих обстоятельствах. И может быть, именно поэтому…

Ресторан постепенно пустел. Завитые девицы, бесшумно ступая на высоких каблуках, убирали посуду.

Женщина закурила вторую сигарету. Движения ее стали резкими.

— Мой отец был очень хорошим человеком, — сказала она отрывисто, как бы выдохнув эти слова вместе с табачным дымом. — И он был настоящий русский, он любил свою страну. А мать в доме называли «птичкой» — я помню это с детства… Она так и пропорхала всю свою жизнь, до седых волос. Она никого не любила, кроме себя, хотя и утверждала, что любит меня до безумия. Но если бы она меня любила, разве так построила бы она мою жизнь? После смерти отца надо было немедленно вернуться в Россию, домой. Я была девчонкой — что я могла решать? А мы ездили вместо этого в Ниццу, в Монте-Карло, в Париж. Каждую неделю другие города, другие счета от портных… Мать опомнилась только тогда, когда все деньги, оставшиеся после отца, были прожиты.

Женщина помолчала.

— Надо было устроить мою судьбу, — сказала она, пожав плечами. — Я вышла бы замуж за любого, только б уйти из дома. Мой муж оказался хорошим, честным человеком, ничего дурного не могу о нем сказать. Но не дай вам бог узнать когда-нибудь, что такое одиночество, когда живешь с человеком вдвоем…

Она отвернулась.

Передо мной сидела совсем не та женщина, которую я видела и как будто узнала раньше: это говорил какой-то незнакомый мне, печальный, растерянный человек голосом моей прежней собеседницы. А ведь еще совсем недавно казалось, что эту женщину я вижу до дна души, и душа-то невелика, с ее американизированной деловитостью и равнодушным холодком…

— Вот так мы и жили, — сказала она отрывисто, продолжая глядеть в окно. — После смерти мужа я заменила в доме мужчину: надо было зарабатывать на жизнь, помогать матери, растить дочь… К счастью, от отца я унаследовала умение трудиться. — Она невесело усмехнулась. — Но не думаю, чтобы он желал мне такой судьбы…

Она закурила новую сигарету и села в кресле удобней, заложив ногу за ногу.

— Как бы вам объяснить… — проговорила она. Сощуренные блестящие глаза глядели прямо на меня, но мне почему-то показалось, что женщина меня не видит.

Мимо окон, заложив руки за спину, прогулочной походкой прошел полицейский. Седой господин с белым платочком в кармашке покупал в уличном киоске газеты, учтиво не глядя на лежащие рядом яркие обложки с изображением обнаженных красавиц.

Моя собеседница ничего не замечала.

— Как бы вам объяснить… — повторила она, по-прежнему смотря на меня. — До господина Якобссона я работала на предприятии, где он был компаньоном. Потом он открыл собственное дело. Но, в общем, это было одно и то же. Все мои сослуживцы казались мне похожими друг на друга — хорошо причесанные, хорошо одетые деловые женщины, для которых умение учтиво улыбаться было так же обязательно, как и железная преданность интересам фирмы. Однако очень скоро я стала такой же, как они. Из меня быстро вытряхнули все, что отличало меня от других. О, это делается очень просто! Господин Якобссон хорошо платит своим служащим, но не любит платить зря: ему нужны хорошие служащие. Если я в чем-нибудь допущу маленькую ошибку, он может сделать вот так…

Женщина согнула коленку, обтянутую дымчатым чулком, и, показывая, как именно господин Якобссон поступит с неугодным ему работником, сделала коленкой то непереводимое движение, которое тем не менее толкуется на всех языках мира совершенно одинаково.

Тряхнув локонами, она засмеялась быстрым невеселым смехом.

— Я все время тороплюсь, все время стремлюсь чего-то добиться… — сказала она с горестным изумлением. — Но чего добиться? Я не должна отставать от других, от людей моего круга. И я делаю это ради дочери. Из одной квартиры я стремлюсь переехать в другую, в лучшем районе. Купив обстановку, я через некоторое время должна сменить ее на другую, более современную. Выходят из моды платья, выходит из моды мебель, на все это нужны деньги и деньги: надо торопиться, нельзя отстать от других. И так все время, как на перекладных… И этот страх перед будущим… Если бы вы знали, как я устала! Бог мой, я не стыжусь вам в этом сознаться!..

Она помолчала.

— Я живу в стране, которая не воевала больше ста пятидесяти лет, — проговорила она тихо. — Это было и тогда, когда Россия переживала одну из самых страшных войн, какие знал мир. Что из того, что я не спала по ночам, думая об осиротевших детях? На чашках весов это ничего не весит…

Женщина испытующе поглядела на меня.

— Вы молчите, и я понимаю вас, — сказала она. — Что вы можете сказать мне? Упрекать? Советовать? Через десять минут мы с вами простимся и, вероятно, никогда больше не увидим друг друга. Но я хочу вам сейчас сказать о том, что меня особенно мучит… — Она покачала головой, — У меня было одно оправдание моей жизни: я делала все для счастья дочери. Я трудилась, чтобы у нее были платья, комфорт, деньги… А сейчас мне иногда кажется, что ей, кроме этого, ничего в жизни не нужно, — сказала она шепотом. — И меня охватывает страх. Пустое, бездумное довольство разъело ей душу, как ржавчина. Я кажусь моей дочери старомодной, сентиментальной. Мои поучения ее смешат. Она не знает России, не знает русского языка. Бог мой, я мечтала о ее счастье — и упустила ее душу! — сказала она с отчаянием. — И когда я думаю об этом… Она глубоко вдохнула воздух.

— А ведь мне надо было сделать только один шаг — и все могло быть иным… — произнесла она почти беззвучно. — Почему же у меня не хватило для этого решимости и воли?

— Послушайте… — начала я, но она не дала мне докончить.

— Не надо, — почти резко сказала она. — Не надо, прошу вас!

Она посидела несколько минут молча, продолжая смотреть перед собой. Потом медленно поднялась, с места. За нею встала и я.

На улице было тепло и влажно. С бульвара повеяло царственным и печальным запахом осени.

— Прощайте… — сказала женщина глухо, протягивая мне руку. — Счастливого вам пути.

— До свидания! — ответила я. — Может быть, мы с вами еще встретим друг друга…

Женщина молча долго смотрела на меня. Потом медленно пошла по улице.