Татьяна Тэсс - Хранитель времени

Недавно во время отпуска к нему приезжала в гости Ольга. Она так и осталась жить в Свердловске. Замуж не вышла, объявила себя старой холостячкой и со страстью доказывала, что молодые супруги должны жить отдельно от родни и быть самостоятельными. Но глаза Ольги, когда она говорила это, были печальными и тревожными, и Сергей окончательно решил, что на следующий год заставит сестру переехать в Донбасс.

И вот в этот домик, стоящий в степи, неподалеку от шахты, должна была прилететь из Праги Милада.

Осталось всего несколько часов до того времени, когда Сергею надо было ехать на аэродром. А он все лежал, уставившись в темноту, и не мог уснуть.

«Хорошо ли ей будет у нас? — тревожно думал он, позабыв о том, как доказывал Кате, что Миладе не может у них не понравиться. — Поймет ли Милада Катю?»

Он закрыл глаза, но сон не шел.

Лежа с плотно сомкнутыми веками, Сергей старался представить себе все, что увидит Милада во время путешествия. Это было не так-то просто: сам он еще не был ни в Москве, ни в Таджикистане, ни в Ленинграде. Но, думая об этой поездке, которую он, Сергей, смог подарить Миладе, он испытывал смутное чувство счастья и еще чего-то, похожего на гордость.

Он и не догадывался, что это было то самое чувство, которое испытывает сын, когда впервые ощущает себя взрослым, сильным, мужчиной в доме. Казалось, еще недавно мать была защитой от всего опасного или грозного, что таится в мире, от всех бед и всех горестей. И вот наступил миг, когда выросший сын, глядя на мать, первый раз чувствует в ней то детское, то трогательное, что теперь уже нуждается в его заботе, в его защите.

Кто скажет, когда приходит к человеку понимание своего возраста, меры зрелости, меры прожитой жизни? Годы идут, и вдруг словно споткнешься о невидимый рубеж. И видишь: мир вокруг тебя стал другим, произошло какое-то удивительное перемещение, как на огромной сцене, когда великий режиссер заново расставил и людей и предметы, по-новому осветил их, и все обрело выпуклость, рельефность, свой истинный размер, свое истинное значение.

И, поглядев на самого себя, ты и себя-то увидел другим.

Вероятно, это и есть та минута, когда мы впервые понимаем, что перестали быть детьми.

Сергей почти не помнил своей матери. Мать умерла рано, — он и не узнал, что такое быть сыном. Его вырастила и воспитала Ольга, он никогда не чувствовал сиротства, но где-то в глубине его души таилась и зрела неосознанная потребность испытать именно сыновнюю любовь — мужественную, сдержанную, глубокую, как положено настоящему мужчине. Потребность такая же органичная, как стремление почувствовать себя отцом, началом новой живой ветви в мире.

И когда сейчас он с беспокойной деятельной заботой готовил для маленькой седой женщины, летящей сюда из другой страны, все, что могло бы порадовать ее, чем он по мере сил своих мог бы отблагодарить за ее великую доброту к нему, — он и сам еще не понимал, что в нем говорит голос сыновней любви, разбуженная в его душе жажда заботы о матери. И то, что в нем ожило это великое, древнее, как мир, чувство сыновней любви, было, может быть, самой высокой, самой благословенной в своей чистоте и величии благодарностью, какою один человек может ответить другому за все доброе, что получил от него.

Но сейчас Сергей был еще слишком молод, чтобы до конца осознать это. Слишком молод, чтобы полностью охватить то, что происходило в его душе в долгую ночь, перед рассветом.

И он уснул. Уснул неожиданно для себя так крепко и сладко, словно провалился в теплую, пахнущую медом и полынью темноту. Едва решил он потихоньку встать и ехать на аэродром, как предутренний сон свалил его и унес невесть куда из этой тихой маленькой комнаты.

Сергей лежал на спине, чуть приоткрыв, как в детстве, рот, дыша глубоко и спокойно, закинув под голову руку. А рядом, в маленькой кроватке, спал его сын Лешка, надув пухлые губы и причмокивая, словно ел во сне кисель. Одной рукой Лешка крепко держал себя за ногу, а другую просунул сквозь сетку кровати. И указательный палец на этой крошечной розовой руке природа, по капризу своему, вылепила таким же чуть кривым, с задирающейся вверх подушечкой, каким он был с детских лет у Сергея.

Пока все семейство Лисичанских спало крепким сном, Милада летела в самолете, отправившемся ночным рейсом из Москвы в Донбасс.

Огни в самолете были притушены, и пассажиры дремали, удобно устроившись в глубоких креслах. Не спали только двое — Милада и ее соседка, молодая женщина, жена московского инженера. Она была на последнем месяце беременности и летела к матери в Донбасс, чтобы там родить. Соседка уже успела рассказать Миладе, что это ее первые роды и она ужасно боится.

— Я потому и лечу к маме, — сказала она Миладе, и губы ее задрожали. — Мне все кажется, что я умру. У меня, знаете, кости очень узкие, — так врачи говорят…

— Ничего! — Милада погладила ее по плечу. — Косточки у вас молодые. Попросят их — они и раздвинутся…

Полет соседка переносила плохо, и Милада сразу же нашла себе в самолете дело. Она давала молодой женщине лекарство, усаживала удобней, обмахивала ее веером… Сейчас соседка сидела, закрыв глаза и откинув на спинку кресла голубоватое, страдальческое лицо, а Милада поила ее с ложечки лимонным соком.

За окном стояла ночь в неясном звездном блеске и далеких огнях земли. Потом огни исчезли, под крылом оказалась сырая, плотная толща облаков. Самолет летел, ровно и мерно гудя, а вокруг была все та же серая, влажная мгла — без края, без просвета, и казалось, что она будет длиться долго, бесконечно…

Неожиданно Милада ощутила неуловимую перемену.

Края облаков задымились, наполняясь теплом и светом. Тусклый, мертвый воздух набирал живую синеву. Все предметы в самолете приобрели другой цвет; к никелю и лаку вернулся блеск, окна засияли, на ковровой дорожке вспыхнула пронзительной желтизной упавшая апельсиновая корка. Лица спящих пассажиров порозовели. И лишь в самом хвосте самолета, там, где покачивались на вешалке плащи, куртки и пальто, еще таился по углам сырой ночной полумрак.

Но скоро исчез и он.

Наполненный светом самолет летел навстречу солнцу.

И вдруг первый могучий луч ударил ему в крыло с такой победоносной силой, что Миладе показалось: самолет вздрогнул и рванулся ему навстречу. Сейчас все вокруг — небо, облака, самый воздух, — все сияло, играло, купалось в солнечном блеске.

Это было ежедневное чудо рассвета. Никогда еще Милада не наблюдала его так близко, так полно, словно природа доверилась ей в самый заветный свой час.

Сергей стоял на аэродроме.

Он тоже видел рассвет, но таким, каким люди видят его с земли. Он приехал загодя и встречал все самолеты подряд — от огромной машины, из которой высыпались бронзовые шумные курортники с сетками, полными южных фруктов, до бойкого местного самолетика, откуда, пятясь, вылез озабоченный снабженец в брезентовых сапогах и плаще.