Илья Эренбург - Не переводя дыхания

Генька с изумлением повторил вслух: «Правда». Это с ним было впервые: ему не хотелось больше жить. Он был настолько потрясен новым ощущением, что даже приостановился, как будто кто-то его окликнул. Он поглядел вокруг и увидел, что добежал до кинематографа. Сеанс как раз кончился, и Генька машинально считал, сколько проходит людей. Вдруг он заметил в толпе Лельку. Она шла с какой-то девушкой. Кажется, это Нюта… Он подбежал к Лельке, он сам не знал, зачем он это делает. Не здороваясь, он остановился прямо перед ней. Надо что нибудь сказать! Лишь бы не прогнала! Тогда он снова останется один. Наконец он сказал:

— Значит, в кино ходила?

— Да.

Они шли молча. Леля с недоверием поглядывала на Геньку. Он долго мялся, потом сказал:

— С Мезенцевым какая-то чепуха получилась. Знаешь Варьку? Ну вот, а она кулацкая дочь.

Леля ничего не ответила. Вмешалась Нюта:

— Я ее тетку знаю. Она с теткой жила, а тетка ее в сельсовете. И зачем это зря болтать?

Генька поспешно забормотал:

— Тетку знаешь? Значит, чепуха? Ну и хорошо. Он то выгородится. Но у меня это здесь сидит. Как-то все не так получилось. Ты послушай, Лелька. Так и с тобой. Ты что думаешь, у меня и чувств нет? Что со мной было, когда я твою записку прочел! Я, может, больше твоего страдаю.

Его голос срывался от боли. Ему теперь казалось, что он мучается оттого, что Лелька его бросила. Он готов был все отдать, только чтобы она осталась с ним. Леля попрежнему молчала, но на сердце у нее было тревожно: голос Геньки доходил до самых глубин. Кто знает, что бы она ему ответила, не вмешайся в дело Нюта:

— Да брось ты ее мучить. Только-только она успокоилась, а ты прежнее растравляешь. Я ведь знаю, что ты с Красниковой живешь. Зачем же тебе Лелька понадобилась? Дай ты ей жить спокойно.

Генька не стал спорить. Махнув рукой, он убежал прочь. Белая ночь еще длилась; да и не могла она кончиться — она была днем. Неживым и недобрым светом она заполняла улицы города. Генька бежал не останавливаясь: он как будто хотел измерить длину этой мгновенной и нескончаемой ночи, длину широких пыльных улиц, длину своего одиночества.

«Необыкновенная у нас жизнь», — сказала Лидия Николаевна Штрему. Они сидели тогда в сквере, среди мусора и пыли. Штрем не понял, о чем говорит Лидия Николаевна, да и не мог он ее понять — жизнь Лидии Николаевны была весьма обыкновенной: случайные связи, аборты, неудачное замужество, гастроли в провинции, морозная сцена, режисер, который мимоходом тискает актрис, приговаривая «Рельеф не тот», кожа, воспаленная от дурного грима, изо дня в день те же заботы: починить туфли, отложить пятнадцать рублей на сахар, попросить Попова — чтобы записали на чулки. Но у Лидии Николаевны были глаза и сердце. Две недели спустя после ночной беседы со Штремом, она снова попала в тот же сквер. Она не узнала его. Перед ней синели цветы, и цветы эти пахли югом. Возле решетки она увидела яблоню. Она любила яблони с детства. Их весенний цвет походил на глупые сны неуклюжей девчонки, а осенью, когда яблоки падали, этот шум, глухой и важный, заставлял сильнее биться сердце Лидии Николаевны, которую тогда еще звали Лидой. Выдержит ли яблоня здешнюю зиму? И тотчас же Лидия Николаевна улыбнулась: а ботаник? Разве он не обещал сделать из тундры Гурзуф?

Лидия Николаевна была мелкой провинциальной актрисой. Косой солнечный луч на минуту прорезает комнату, пылинки кружатся и золотятся.

Все было необыкновенным в сухой, будничной, что ни есть обыкновенной жизни. Сидел Голубев и, поругиваясь, листал книжку: «Кролики чрезвычайно подвержены насморку, и в крольчатнике надлежит поддерживать…» Он читал, ругался, а потом не выдержал и окликнул Машу:

— Нет, ты понимаешь? Изучаю болезни кроликов. Ну что ты скажешь? Сорокинские станки изучил. Станки Спицына изучил. Правку пил изучил. Травматические повреждения рабочих при навалке знаю. Программу курсов для вербовщиков на лесозаготовки составлял. Могу тебе рассказать, как получаются пропсы из тонкомерных фаутных хлыстов. Вот я раньше знал, что такое порок сердца. Ерунда! Разве это может сравниться с пороками сердцевины или ствола. Это, Маша, наука! Метики, подсушина, сухобокость, косослой, водослой, серянка, прорость, отлуп, пасынок, крень, сбежистость, короед, краснина… Тьфу! За один год из нефтяника превратился в лесника. А здесь еще кролики выступают на сцену. Сегодня прибежал Егорка, говорит: «У кроликов понос». Вот и сел за эту премудрость, а то возьмут они, черти полосатые и сдохнут…

Маша вздохнула и сказала:

— Там тебя кто-то спрашивает. Я не пускала — думала ты спишь.

Пришел Чижов, и Голубев, забыв о кроликах, начал бушевать:

— Миски у тебя какие? Это что, балерины у тебя едят или сплавщики? Я говорил Фадееву: супа давать один литр с четвертью, не меньше — понимаешь?..

На почте сидела заспанная Дашкова. Она кричала в телефон.

— Алло, Жар? Манька? Запиши телеграмку «Холмогоры совхоз Алексееву». Записала? «Корова ударница имя Немка умерла ревматизма точка». Дура ты, чего смеешься? Слушай, я дальше говорю после точки, «Просим обсудить вопрос продаже Холодной или Миляги точка. Просим также предоставить производителя Боевика точка. Подпись Шуев». Зачитай-ка. Слушай, Манька! Запиши еще телеграмку. «Котлас Лесоэкспорт Кончакову. Максимум утопа при молевом сплаве для пропса пять процентов точка. Если утери превосходят норму выезжайте дачи объяснений точка. Шурыгин». Манька, валяй третью. «Усть-Цыльма Печорская опытная станция Борисову. Молнируйте рост шенкурского кормового гороха. Подпись Лясс». Л — как Любка. Да ты что, ботаника не знаешь? Который лает…

Дашкова кончила диктовать. Улыбаясь во все свое широкое, скуластое лицо, она кричит:

— Алло! Ты Манька? Слушай, а наши-то в стратосферу поднялись. Вот тебе слово — сейчас газету принесли. Выше всех. Так и напечатано, что капиталисты не взлетели, а мы взлетели. Интересно как! Я уже и Никитину поздравляла.

Дашкова рассмеялась, и сразу весь сон с нее сошел. Она сидела и радовалась, Манька не понимает, а ведь вот куда забрались! Оттуда до звезд недалеко…

Забельский, как всегда пьяный бубнил:

— Чорт знает что! Ни-че-ro не понимаю! Я отправил моего сеттера-лаверака в Ленинград. К брату. Знаешь, сеттер у меня был — медальер. Там ему паек выдают, а здесь он чуть чуть с голоду не сдох. Это — теза. Теперь антитеза. Во-первых, приезжает сюда живой академик. Они, черти, собираются на полюсе помидоры разводить и не иначе, как под надзором великих умов. Почему же я моего сеттера в Ленинград отправил? Дальше: гастроли московской оперы. Значит, абсолютная колоратура. И наконец, в довершение всего — не угодно ли читай: «Выставка породистых собак». Нет, ты понимаешь? А мой в Ленинграде. Теперь спрашивается — каков же синтез?