Илья Эренбург - Не переводя дыхания

Сейчас их послали в колхозы. Два месяца проездят. Декораций не везут. Репертуар — все вперемежку: Шекспир, Киршон, Островский и еще какой-то Головченко. Зачем колхозникам «Отелло»? Но Орловский настоял: «Моя коронная роль». Опять будет это ощущение стыда, когда приходится ломаться перед большими и честными людьми.

Так Лидия Николаевна и не вздремнула до утра. Туман окутал реку, но он не смягчил тоски. Потом подул ветерок, показались берега, а на них все тот же бесконечный лес. Маленьким казался пароход среди огромного пустынного мира. Нет никому до него дела — летит караван гусей, не все ли равно, куда и зачем?…

— Еще, товарищи, я должен зачитать сообщение, что к нам едут актеры из Архангельска, и, значит, завтра в этом самом помещении будет большой спектакль. Называется…

Гриша Митин запнулся и взял со стола бумажку: название он позабыл.

— Называется «Отелло», сочинение Шекспира.

Так, вопреки мыслям Лидии Николаевны, кто-то с волнением следил за путем парохода. Зал шумел. Происходило это на совещании представителей колхозов в волостном центре.

— Завтра представлять будут!..

Потом перешли к повестке дня. С докладом выступил Митин:

— Значит прежде всего об удое. Я возьму к примеру наш колхоз «Северную правду». Почему это коровы колхозные дают три литра, а индивидуальная корова колхозника дает семь или восемь? Если вы хозяйку спросите, она вам скажет, что доярки доят по двенадцати коров и, значит, они до конца не додаивают и это отражается на корове. А доярки говорят, что они тут ни причем, а хозяйка своей корове даст то да се, словом, уход другой. А что получается в итоге? Свидетельство нашей полной некультурности. Почему это колхозная корова не моя? Мы с этим должны беспощадно бороться, чтобы обобществленная она была, как моя родная, и выжечь мы должны эти кулацкие пережитки!..

После Митина взяла слово Дарья Федосеева. Она ругала доярок. Степанова говорила, что доярки ни в чем не виноваты: колхозные коровы хуже индивидуальных, перехитрили — себе оставили поудойней. Черемисов всех обложил: и коров, и доярок, и колхозников. Потом перешли к вопросу о прополке и окучивании. Митин снова обличал:

— В колхозе «Наш коллектив» всю капусту съела белянка. А сколько кортошки сорняками задушено? У нас один только раз пропололи. Это, товарищи полнейший скандал! Мы, можно сказать, в центре внимания. О нас в краевой газете писали. Театр нам посылают. А мы показываем себя малосочными лодырями. Если мы не выработаем железных мер, нас на такую черную доску запишут, что потом и не смоешь…

Старики внимательно слушают Митина: это парень серьезный. Даже Черемисов его уважает, а у Черемисова характер тяжелый: только начнешь что нибудь говорить, а он сразу как покраснеет и крикнет: «Нет!» Но вот Митина даже Черемисов слушает. Митин — здешний, старики помнят: бегал, собак гонял. Потом он пошел на лесозаготовки. Чему-то его научили, даже бумагу выдали. Потом он в Красной армии служил. А как вернулся в колхоз, не узнать колхоза — такое он развел.

Это веселый светлоглазый парень. Он устроил у себя библиотеку. Книг, правда, мало — Шолохов, Панферов, «Овод», десяток брошюр по животноводству. Зато Митин вырезывает статьи из газет и кладет их в папку. Он и сам недавно написал статейку о мясозаготовках. Послал в «Северную мысль», кое где подчистили, но напечатали на первой странице. Смех у Митина громкий: так хорошо в поле смеяться, это не комнатный смех. С утра до ночи он работает: колхоз для него — Магнитогорск. Сколько здесь делов можно понаделать! Без Митина люди сидмя сидели, это он их растормошил. Скотный двор построили. Из Устюга приезжал фотограф — снимал для какой-то выставки. Чисто, светло, просторно. Стоят коровы веселые, чуть-чуть что не улыбаются Над каждой дощечка с именем. Имена он дает приятные: «Ударница», «Ира», «Немочка», «Выдвиженка», «Дуся». Жеребца одного окрестил «Боевиком». Свиньи у него, и то аккуратные. Вечером он сидит и думает; на столе лист бумаги, как будто он писатель. Он и вправду, чтобы легче было думать, записывает: «Говорю с Михаилом о супоросе…»

Иногда ребята зовут его гулять. Он выйдет, споет что-нибудь или потанцует и быстро бежит назад: работы много. Мочалов как-то к нему подступил:

— Ты что ж это? Если человек выпил, он для тебя и не человек?

Митин в ответ только расхохотался:

— Брось, Санька! Я и без водки пьяный. Посмотри на меня. Что скажешь — скучный?

Митин нравится девушкам, но ни с одной он не гуляет. Говорят, будто в городе у него осталась дроля. Кто знает, правда ли это. Может быть, просто голова у него занята другим, вот и не смотрит ни на Шуру Совкову, ни на Клавдию.

Актеров встречает, разумеется, Митин. Другие сконфуженно теснятся позади. Только ребятишки лезут вперед: один схватил палку Орловского с затейливым набалдашником, другие считают чемоданы — ну и добра!..

В доме колхозника уже кипит большущий самовар. На столе мед, масло, яйца. Орловский сурово спрашивает:

— Водка где?

Митин улыбается: сейчас! Орловский пьет водку из большой чашки, вздыхая и причмокивая. У Лидии Николаевны голова разболелась, она трет лоб одеколоном. Фадеева зашивает плащ Отелло. Все это настолько необычайно, что Митин притих. Он смотрит на Лидию Николаевну со смутной улыбкой: так ребята смотрели на чемоданы.

Они идут осматривать сцену. Сцена крохотная, и Орловский гогочет:

— Упаду. Обязательно упаду.

На сцене висит большое полотнище: «Задачу подъема животноводства мы решим только на основе укрепления колхозов». Лидия Николаевна предлагает:

— Может, перевернуть?

Орловский смеется:

— Какая разница? Отелло и подъем животноводства — это даже пикантно!

Лидия Николаевна не спорит: вся затея кажется ей нелепой. Вот Красавина не поехала — она могла выбирать. А Лидию Николаевну послали. Разве в городе ей дали бы роль Дездемоны? Там Красавина. Или Собельская. Играть здесь «Отелло»? Только Орловский способен такое придумать: ему все равно — лишь бы паясничать.

Вот он уже рычит на сцене. Он путает реплики, но не смущается. То-и-дело он потрясает кулаками. Лидия Николаевна оглядывает зал: в первом ряду одни бороды. Кажется, никогда она не видала столько бородатых людей. Младенец плачет, кругом цыкают. Душно, дышать нечем. Она играет нехотя, машинально. Когда она должна петь песню, ей становится еще грустней. Перед глазами встает утренний туман на реке. Она поет с такой тоской, что ее голос пронизывает зал. Поет она не плохо. Ей в Москве советовали учиться пению: голос прекрасный, только непоставленный. Она не знает, о чем она поет. Разве в песне понимаешь слова? Это то, что словами не выскажешь. О чем горевал человек, который на пароходе пел глупую песню? Может быть, он был и не шофером, но счетоводом или пильщиком. Лидия Николаевна поет об иве. Но нет, она поет о своей жизни: еще раз она рассказывает самой себе эту длинную и пустую повесть: неудачи, обманы, одиночество.