Илья Эренбург - Не переводя дыхания

— Ничего серьезного… Обыкновенный грипп. Сердце у вас немного того… Вам сколько лет?.. Ну, это все пустяки. Так то вы крепкий. Надо отдохнуть. Я вот вам капли пропишу…

Когда он ушел, Иван Никитыч подумал: грипп, кажется, у всех бывает. Но почему он меня о годах спрашивал? Неужели это начало конца? Сколько надо еще сделать! Да и жизнь теперь такая — трудно оторваться. Вот день провалялся, и то кажется — что то пропустил… А умирать и совсем глупо. Лелька еще… Но, может, это пройдет? Он капли выпьет… Отдыхать? Ну пролежит до завтра, отдохнет…

Пришла Ксюша:

— Доктор-то что сказал?

Лясс рассмеялся:

— Сказал — такие до ста лет живут, да и то потом их травить приходится. Ерунда у меня — грипп. Еще про сердце что-то говорил… Шут его разберет! Вот у дерева бывает такая болезнь — двойное сердце. Это значит — внутри две сердцевинные трубки, понимаешь? Может, и у меня так — слишком я уже распространился, надо и честь знать…

На следующий день он работал как всегда. Он больше не думал ни о двойном сердце, ни о каплях. Вечером ждал Лелю, но Леля не пришла. Он теперь твердо решил: как только она придет, он сразу ее спросит. Леля не приходила всю неделю. Наконец-то — это было утром в выходной — он услышал ее голос. Он вздрогнул и, как школьник, повторил: «Сорок четыре и двадцать три».

Леля пришла с каким-то парнем. Лясс нахмурился: значит, снова не удастся поговорить! Он спросил:

— Это что товарищ — по делу?

Леля покраснела. Иван Никитыч невольно подумал: «Красивая она!..»

— Это Васька Ляшков. Я тебе о нем еще не говорила. Он давно хочет с тобой познакомиться. Только стеснялся. Я его уговорила. Ты не сердишься?..

Лясс улыбнулся:

— Чего же здесь сердиться? Ну, значит, будем знакомы. Это вот Урс. Тоже молодняк…

Лясс увидел, как Лелька смотрит на Ляшкова, и он сразу все понял. Вот и спрашивать не пришлось, жизнь сама ответила: сорок четыре — не двадцать три. В арифметике он слаб, а насчет старости — это он должен был знать. Так и дерево высыхает. А если у дерева два сердца, то ему и лет вдвое больше — две системы годовых колец…

Он побоялся, что сам загрустит, да и на Лелю тоску ногонит.

— Мне сегодня в Холмогоры надо — насчет ячменя. Давайте вместе поедем. У меня катерок — в дороге и поговорим.

Лелька и Ляшков не переставали улыбаться: как повезло им! Не только Лясс не рассердился, но вот еще с собой взял. Лелька играла с Мушкой — Мушка в качестве личного секретаря, разумеется, сопровождала ботаника. Лясс сначала рассказывал об опытах освоения иного климата. Верблюды из Таджикистана прекрасно выносят здешние холода. Так и со многими растениями. Он устроил лаборатории с искусственным климатом…Ляшков слушал Лясса восторженно, чуть приоткрыв рот и часто моргая. Это был белобрысый веселый паренек с веснушками и с бледноголубыми глазами.

Потом Лясс вскарабкался на крышу катера. Он сел, свесив вниз ноги. Он глядел на воду. Оглянувшись, он увидел Лельку. Ветер трепал ее волосы. Одной рукой она все хваталась за волосы, точно старалась их удержать, а другую она положила на руку Ляшкова. Лясс снова глядел на воду. Подошла Мушка и осторожно лизнула его руку. Он вздрогнул и пробурчал:

— Дура ты… Нет, это я так… Ты у меня умница… А вот я дурак. Старый дурак…

Он думает о Лельке, о старости, об одиночестве. Как будто шумно было в доме — гости, пили много, танцовал, а потом все ушли, и сразу стало ясно, что и дом пустой и хозяин стар, и конец не за горами. Внизу сереет вода. Ветер доносит брызги.

Они ехали долго, и Лясс мог вволю погрустить. Никто об этом не знал: его грусть была глубокой и тихой. Потом он вдруг чихнул, вынул платок, громко высморкался и слез вниз. Он улыбнулся Ляшкову и Лельке.

— Холодно там — расчихался. Ну что, товарищ Ляшков, можно сказать — повезло тебе. Лелька-то у нас особенная…

В Холмогорах это был тот веселый и шумный Лясс, которого Лелька хорошо знала. Старик Смирнов, выслушав Лясса, сказал:

— Ну и человек! Он об ячмене говорит, будто это золото. Даже поглядеть захотелось, какой такой его ячмень…

В совхозе он осматривал коров. Оказалось, что он и в коровах разбирается.

— У такой должно быть жиров — три запятая восемь. Порода замечательная! Только колхозники за ними ходить не умеют. Датчан бы сюда…

На обрыве возле реки Лясс показал Лельке блестки:

— Слюда. Это не здешняя: здесь грузили. На экспорт. Лет четыреста назад. Теперь-то здесь тихо, а тогда такое делалось! Слюду нашу очень ценили: «московское стекло». Вот тебе и выходит, что не вчера жизнь началась. Только разве они думали, какие мы здесь дела развернем! Прежде ходу не было. А теперь — выдумал, и валяй. Ну а мужики были умные. Вот мы на тот берег переедем, я вам пруд Ломоносова покажу. Очень я его уважаю: все успевал. Науки развел, сам строил, стихи писал. Я-то в стихах ничего не понимаю, но иногда вспомнишь — кажется, ерунда, в гимназии зубрили, а нет — за сердце хватает. Вот вы послушайте: «И воздух огустить прозрачный, и молнию в дожде родить». Глупо, а как это замечательно сказано!

Потом они пили молоко в правлении колхоза. Ляшков и Лелька засыпали от усталости, но Лясс потащил их гулять. Он довел их до какого-то ручья.

— Я здесь в позапрошлом году месяц просидел. Мне тогда говорили: «Здесь скотина пить любит». И очень просто — соль здесь. Я говорил нашим геологам. Обидно — почему это у человека только две руки? Кто Лясс? Ботаник и точка. Я вот недавно подумал: у дерева два сердца бывает — это болезнь. А если бы нам по сто сердец, чтобы все успеть! Здесь и железо найдется. На Ровдинской горе. Я давно спрашивал Зыкова: «Почему гора Ровдинская — это по-фински железом пахнет?» Я по Карелии лето проходил, немного подучился языку. Так и оказалось — железо. Магнитки, пожалуй, у нас не выйдет, а все-таки эти Холмогоры мы еще здорово растрясем…

Ляшков не выдержал и спросил:

— Как это вы все знаете?

Лясс рассмеялся:

— И ничего я не знаю. Учиться мне надо, а нет времени. Вот построим мы этот социализм, расчистим у человека нутро, а тогда и за время возьмемся. Раз жизнь хорошая, нечего человеку умирать. Говорят: все дело в годах. А выходит наоборот… Вы что это примолкли? Лелька, а Лелька? Ты то чего пригорюнилась? Тебе грустить не полагается. Кажется, у вас жизнь так вытанцовывается, что я сейчас от радости как возьму, да как зареву…

Лелька сказала:

— Вовсе мы не грустные. Я не знаю, как Васька, но, по-моему, и он заморился. Только он не скажет — гордый. А я прямо на ногах не стою…

Тогда Лясс сконфузился, подостлал свое пальто и сказал:

— Садитесь, будем отдыхать. Дурак я — не подумал!.. Как будто это я похвастать хотел, что молод еще. Даже неприлично. Вот доктор говорит: «Сердце, сердце…» А может быть и вся история в том, что сердце у меня двойное?