Владимир Высоцкий - Собрание сочинений в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

<���Он> и Тамаре давал затянуться, он и вина ей давал понемногу, он и соблазнил ее как-то случайно и просто: целовал, целовал, влез под кофточку, расстегнул пуговки — одну, другую, а там уж она неожиданно вдруг и сказала:

— Пусти! Я сама. — И сама действительно разделась.

Было это после девятого класса, после каникул летних даже. Тамара ездила пионервожатой в лагерь, куда и всегда — в Тарусу. Место это знаменитое, старинное, с рекой, лесами, да погодами теплыми, да вечерами синими и томными, когда юноши-пионервожатые, угомонив свои любопытные отряды, где были уже и взрослые балбесы, которые тоже по ночам шастать хотят по девочкиным палаткам, и некоторые и шастают даже, — да бог с ними — дело молодое, — собираются, значит, вожатые на эдакие вечеринки, вечеринки тайные и тихие, чтобы начальник и воспитатели повода не имели сказать что-нибудь или еще хуже — отправить домой, а в школу написать про моральный облик.

Они — начальники и воспитатели — знают, конечно, про вечерние эти посиделки, и сами бы не прочь, но на них — бремя власти, и им — негоже.

А вожатые сидят где-нибудь в лесу, поют всякие нежности и неприличности, и их же — нежности и неприличности — совершают. Разбредаются по парам по шалашам, где влюбленным рай, хотя они и не влюбленные вовсе, а так, оттого что кровь играет да ночь теплая и звездная. Шалаши эти днем дети строили. Спасибо им, пионерам, хоть здесь от них прок. Особых, конечно, вольностей не было, потому что стеснялись девичества девушки, и юноши боялись ударить в грязь лицом и опозориться, да некоторые просто и не знали, что делать дальше после объятий. На практике не знали, хотя теоретически давно изучили все до тонкостей из ботаники, зоологии и анатомии, которая в девятом классе преподается под хихиканье и сальные шуточки. Знали они и про первородный грех Адама и Евы, и последующие до нынешних времен, ибо жили они по большей части в одной комнате с родителями, и родители, думая, что они спят, конечно же… Но они не спали и все слышали. Справедливо все-таки замечено древними — во всем виноват квартирный вопрос.

Но даже призвав на помощь все свои духовные силы и познания — ни один из вожатых не перешагнул известного предела. Тамарин мальчик тоже ничего не рискнул и сохранил ее для Николая Коллеги, бывшего голубятника, потом уголовника и фантазера, по которому тюрьма плакала призывно и давно. И доплакалась. Он ее не обошел.

Все это рассказано к тому, что Тамара после каникул вернулась загорелой, похудевшей, с выгоревшими волосами и голубыми полукружьями у глаз — от забот о детях и от неоправданных ночных недосыпаний.

И можно ли ее было не соблазнить? Никак, конечно, нельзя было. Он и соблазнил, но не бросил, как положено, а просто пошел под суд за неудавшуюся какую-то кражу.

Тамара по нем не плакала, да и он повел себя благородно, и разговор меж ними вышел такой:

— Ты меня не жди. Не на фронт иду!

— Я и не собиралась!

— Вот и хорошо, что не собиралась. Ты еще пигалица, и школу надо кончать.

— Я и собираюсь.

— И я говорю.

Потом была пауза, во время которой тоже ничего особенного. Потом конвой повел Николая Святенко в зал суда вершить над ним суд.

Он только крикнул напоследок:

— Вернусь — разберемся, — помахал руками, снова сложил их за спину и пошутил с конвоирами: — Если б тебе такую — хотел бы на мое место?

Она в зал не пошла — что ей там делать? Да и стыдно. Пошла домой. А ведь у таких ребят бывают такие верные подруги, что и не верится даже. Он и по шесть-семь сроков оттянет, и каждый раз возвращается, отмотав срок, а она — на месте, и хлопочет вокруг, и работает на него, потому что после шестого-то срока он инвалид совсем: легкие отбиты, кровью харкает и рука одна не гнется. А был он раньше золотой щипач, и в лагерях был в законе, а теперь вот он — никакой, только прошлое у него, да и то — какое оно, прошлое! Удали да дури — хоть отбавляй, а свободы — мало. Только успел украсть да прибарахлиться, только пиджаку рукава отрежешь, чтоб не видать, что с чужого плеча, — уже и снова в тюрьме.

А она снова ждет, а потом встречает и хлопочет и работает на него, — он ведь и захочет теперь, а работать не сможет — рука у него или нога и внутри все… А украсть — она больше ему не даст украсть, потому дети у них уже подросли и начинают кое-что кумекать. И про отца тоже. Вот и пусть сидит с детишками, пока она крутится с газировкой — летом да с пивом — зимой. Дело надежное — недоливы, пена, разбавка и другие всякие премудрости, — и жить можно. А он пусть с ребятишками. И больной он — пусть хлопочет пенсию по инвалидности, как пострадавший на работе в исправительно-трудовых лагерях.

— Ты куда это? — она его спрашивает.

— На бега.

— Это что еще за новости?

— А не твоего, Клава, мелкого ума дело.

— Ага! Мое, значит, дело обстирывать тебя да облизывать, да ублюдков твоих тоже. Вон рты поразевали — жрать просят. Мое, значит, дело — на больных ногах с семи утра твоих же товарищей-пьяниц пивом поить? Мое, значит? А это не мое… Куда, пес, идешь?

— Сказал же, на бега.

— А кой черт тебе там?

— Там Левка Москва и Шурик Внакидку ждут. Шурик месяц как освободился. Повидать, да и дело есть.

— Ты, никак, опять намылился? Поклянись, сейчас вот поклянись здоровьем ребятишек, что ни на какое дело не пойдешь! Сейчас клянись.

— Да что ты, Клава, как с цепи сорвалась? Сказал же — вернусь скоро! Разберемся.

И не возвращался опять скоро. А наоборот, года через четыре — и то хорошо, что по здоровью сактировали. И опять она хлопочет, бьется, ругается, а все-таки с ним она. Вот такие бывают у таких ребят подруги.

Но Тамара такой не была. И не дожидалась Коллегу Николая, да и недолго вспоминала. А когда он вернулся — девочки любили иностранцев. Не одного какого-нибудь иностранца, а вообще иностранцев — как понятие, как символ, символ чего-то иного и странного.

Во-первых, они чаще всего живут в отелях, а при отелях — рестораны, а после — номера. Их теперь обставляют шведы, финны и даже французы, попадаешь сразу в чистоту и тепло, и веет сразу же, как со страниц виденных уже «Пентхаузов» и «Плейбоев» с мисс и мистерами Америка за 197… год, с удивительными произведениями дизайнеров — дома, туалеты, ванны и бассейны, спальни и террасы, и в них невесты в белых платьях, элегантные жены с выводками упитанных и элегантных же детей и, конечно, мужчины в машинах, лодках с моторами «Джонсон», в постелях и во всем, подтянутые и улыбающиеся, почти как тот, что тебя сюда привел. Он, правда, не подтянутый, и лет ему раза в два с половиной больше, чем тебе, но у него — вот они, эти самые журналы с рекламами «Мальборо», и курят их голубоглазые морщинистые ковбои в шляпах и джинсах, сильные и надежные самцы, покорители Дикого Запада, фермеры и миллионеры. А тот, который тебя сюда привел, с таинственным видом вынимает хрустящий такой пакетик от «Бол Марше», который есть не что иное, как рынок или просто универмаг, а вовсе никакой не Пьер Карден, но ты-то этого не знаешь. Ты пакетик разворачиваешь, Тамара, Галя, Люда, Вера, и достаешь, краснея, колготки и бюстгальтер, который точно на тебя, потому что все вы теперь безгрудые почти — по моде сделанные Тамары, Гали, Люды и Веры, и второй номер он для всех вас выбрал безошибочно. И, взвизгнув, вы или ты бежите его примерить, здесь же, в ванной комнате, а иностранец улыбается вашей непосредственности и откупоривает уже «Баллентайн», и тоник, и другие красивые посудины и ждет. Он неплохой дядя, этот вот с проседью, и у него в кармане — в эдаком бумажнике, что открывается гармошкой, в каждом отделении — жена и дети, а ты ему правда нравишься, а почему бы нет — ты молодая, красивая и загорелая. Не такая, конечно, как семь лет назад для Коли Святенко, но все-таки хороша. Вот ты выбежала из ванной — себя и лифчик показать. Вы оба понравились, потому что вас поцеловали одобрительно и для начала в локоток.