Владимир Высоцкий - Собрание сочинений в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

В 1961году Владимир Высоцкий закончил Школу-студию МХАТ в Москве.

Владимир Высоцкий сыграл в кино более двадцати ролей, среди которых — Ибрагим Ганнибал В «Сказе про то, как царь Петр арапа женил» по Пушкину и фон Коррен в «Плохом хорошем человеке» по Чехову. В театре он сыграл Галилея в «Жизни Галилея» Брехта, Лопахина в «Вишневом саде» Чехова и роль Гамлета в пьесе Шекспира.

В 1976 году труппа получила Гран-при за представление «Гамлета» на фестивале /в/ Б<���итеф> в Югославии.

Высоцкий пишет слова и музыку песен, которые исполняет сам, аккомпанируя себе на гитаре. Его песни-баллады очень разнообразны по тематике — лирические, политические, шуточные. У него их больше шестисот. Высоцкий записал пять сорокапяток в СССР и две большие пластинки в Париже.

Темы баллад разнообразны. Война, спорт, сказки… Здесь есть и песни протеста, но сам автор говорит, что он старается писать об общечеловеческих проблемах. В своих стихах он размышляет о жизни, смерти, о судьбе, о ненависти, о любви, о несправедливости, о героизме, о страдании, о свободе, о дружбе.

Высоцкий не является официальным поэтом, то есть его тексты не печатаются. Но стихи и баллады используются в кино. Он поет перед студентами, рабочими, на заводах, в университетах, в различных организациях<, а так>же исполняет свои песни со сцены и с экрана. «Я не пишу для определенной категории зрителей и слушателей, — говорит он, — я пытаюсь затронуть души людей, независимо от их возраста, профессии и национальности. Я не поклонник развлекательных стихов и песен и не люблю, когда на моих выступлениях отдыхают. Я хочу, чтобы публика моя тоже работала со мной — мыслила и нервничала. Поэтому, вероятно, и выработалась такая манера исполнения — почти крик».

Баллады Высоцкого — это монологи различных людей, но он всегда поет от первого лица, являясь как бы участником всего, о чем поет, и пытаясь влезть в «шкуру» своих героев, жить и умирать вместе с ними.

«Я считаю, — говорит он еще, — что для поэзии не существует границ, что проблемы, которые меня беспокоят, — волнуют также всех. Я хотел бы познакомить публику еще с одной гранью творчества в моей стране — с авторской песней. Хочу также надеяться, что языковой барьер — не слишком большое препятствие для понимания. Больше всего я люблю петь для друзей, каждую новую песню показываю сначала друзьям — надеюсь найти их и здесь. Это необходимо любому человеку, который работает в искусстве, — показать свою работу и впитывать, вдыхать незнакомое, новое — повсюду. Театр мой в ноябре будет в Париже, надеюсь, когда-нибудь — и в Мексике».

Девочки любили иностранцев. Не то чтобы они не любили своих соотечественников. Напротив — очень даже любили, но давно, очень давно. Лет шесть-семь назад, например, одна из девочек, Тамара, которая тогда и вправду была совсем девочкой, любила Николая Святенко, взрослого уже и рослого парня, с двумя золотыми зубами, фантазера и уголовника, по кличке Коллега. Прозвали его так потому, должно быть, что с ним всегда хорошо было и надежно иметь любые дела. В детстве и отрочестве Николай гонял голубей, подворовывал и был удачлив. Потому что голуби — дело опасное, требует смекалки и твердости, особенно когда «подснимаешь» их в соседних дворах и везешь продавать на «конку» с Ленькой Сопелей (от слова «сопли» — кличка такая). Сопеля, компаньон и одноделец, кретин и бездельник, гундосит, водку уже пьет, — словом, тот еще напарник, но у него брат на «Калибре» работает. И брат этот сделал для Леньки финку с наборной ручкой, а лезвие — закаленной стали, из напильника. И Ленька ее носит с собой. С ним-то и ездил Коллега Николай на «конку» продавать «подснятых» голубей: монахов, шпанцырей, иногда и подешевше — сорок, чиграшей и прочих — по рублю, словом, каких повезло. А на рынке уже шастают кодлы обворованных соседей и высматривают своих голубей и обидчиков, и кто знает — может, и у них братья на «Калибре» работают, а годочков им пока еще до шестнадцати, так что больших сроков не боятся, ножи носить — по нервам скребет, могут и пырнуть по запарке да в горячке.

— Сколько хочешь за пару понятых лимунистых?

— Сто пятьдесят.

— А варшавские почем?

— Одна цена.

— А давно они у тебя? — И уже пододвигаются потихоньку, и берут в круг, и сплевывают сквозь зубы, уже бледнеют и подрагивают от напряжения и предчувствия, уже и мошонки подобрались от страха-то, и в уборную хочется, и ручонки потные рукоятки мнут.

Вот тут-то и проявлял Коллега невиданное чутье и находчивость. Чуял он и если хозяева ворованных голубей. И тогда начинал подвывать, пену пускал, рвал от ворота рубаху и кричал с натугой, как бы страх свой отпугивая:

— Нате, волк и позорные, берите всех! — И совал шпанцырей и монахов опешившим врагам своим. Еще он успевал вставить, обиженно хныкая: — Сами ток что взяли по сто двадцать у Шурика с Малюшенки.

Мал был еще Колька Коллега, а удал уже, и хитер, и смекалист. Называл он имя известного врагам его голубятника, жившего поблизости с обворованным.

— Ну, ты артист! — восхитится Сопеля, когда удавалось вырваться, потому что вся ватага устремлялась на поиски Шурика и, возможно, найдя его, била нещадно. — Артист ты, — заикаясь, повторял Ленька, — и где ты, пала, так наблатыкался! Я уж чуть было рыжему не врезал. А тут ты как раз заорал. Ну, ты, Коллега, даешь!

Вырос Колька во дворе, жил во дворе, во дворе и влюбился. Когда Тамара с ним познакомилась… Вернее, он с ней: она-то про него давно знала и видела часто, и снился он ей, сильный и бесстрашный, да легенды о нем ходили по всему району — как он запросто так по карнизу ходил, как избил да выгнал четверых или пятерых даже ханыг, которые приходили к ним в подъезд поддавать и со второго этажа подглядывать в женские бани. Их жильцы водой да помоями поливали, но они все равно шли как на работу. Что за напасть? И глядеть-то они могли только в предбанник, где и не все голые, да и видно только от поясницы и ниже, а выше — не видно, — а какой интерес видеть зад без лица!

Колька их и выгнал, и избил еще. Один. Но это так все — для Колькиной, что ли, характеристики. Разговор-то не о нем.

Когда Тамара набрала почти уже шестнадцать, он ее и заметил. Было ему двадцать пять, водились у него деньжата, играл он на гитаре и пел. Жалобные такие, блатные-преблатные переживательные песни, курил что-то пахучее. Возьмет папироску, надкусит кончик, сдвинет тонкую бумажку с гильзы вперед, табак вытрясет, смешает с чем-то, пальцами помнет и обратно в папироску, потом надвинет обратно на гильзу и затягивается глубоко, как дышит, для чего держит ее губами неплотно, а рукой мелко трясет, чтобы подальше в легкие, с воздухом, потом подержит сколько возможно и только тогда выдохнет это что-то, пахнувшее терпко и вкусно.