Василь Быков - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— А вот Петрок умнее тебя, — помолчав и немного успокоясь, сказал Гуж и вскочил из-за стола. — За самогон взялся. Правильно! Только пускай не вздумает от меня скрываться. Голову откручу и скажу, что безголовым родился. Выменял змеевик на скрипку и думает утаить. Не удастся, у меня агентура!

В сенях раздались шаги, через порог шагнули длинноногий Колонденок и плотный, плечистый Недосека.

— Ну что?

— Нигде нетути! — взвизгнул Колонденок.

Недосека сначала изобразил глубокую озабоченность на лице и, жестикулируя, начал пространно объяснять:

— Обшарили это, считай, насквозь. И в пуне, и в хлевках. Нету. И куда он пропал, кто его знает…

— Хреново шарили! — оборвал его Гуж. — Ну ладно. Некогда сейчас, а то бы…

Он еще раз торопливо заглянул в каждое окно и перехватил винтовку.

— Недосека, будешь стеречь! Садись и дожидайся! Придет, никуда не денется. Ее, — кивнул он на Степаниду, — никуда за порог. Придет, горелку ко мне. Понял?

— Понял, ну, — не очень решительно сказал полицай.

— Вот так! Поехали, Потап! А ты запомни, что я сказал, — на прощание бросил он Степаниде. — Покеда не поздно.

Она стояла возле печи и смотрела в окно, как они там разворачивали телегу, как садились в нее на ходу и выезжали из ворот. Только потом она оторвалась от окна и оглядела притихшую фигуру Недосеки, который терпеливо стоял у порога.

— Садись, чего же стоять.

— Ага. Это… сяду. А то ноги, они свои, не казенные.

Недосека скромно опустился на скамью, вздохнул, обеими руками оперся на дуло винтовки с заметно расколотым вдоль прикладом.

— За водкой ехали или как? — спросила Степанида.

Недосека изобразил искреннее недоумение на простодушном, в общем, симпатичном, с ровными бровями лице.

— А кто ж его знает! Он все. Или за водкой, или еще зачем. Нам не говорит.

— Неужто никогда и не говорит?

— Не-а, — захлопал круглыми глазами Недосека. — Правда, когда жидов выкуривали, так говорил. Инструктаж подробный давал: и сколько патронов брать, и где стоять каждому. Кому в оцепление, значит, а кому их барахлом заниматься.

— А их куда?

— А их погнали. Зондеркоманда погнала в карьер. А там…

— Всех? — внутренне холодея, насторожилась Степанида.

— Считай, что всех. Мало осталось.

«Ну вот, эти уже дождались!» — почти с ужасом подумала Степанида. Как-то в конце лета слышала, люди рассказывали: немцы отвели в местечке три улицы возле речки, согнали туда всех евреев. Одни говорили: ой, ненадолго это, все равно побьют, надо разбегаться. Другие рассуждали так, что не должны уничтожить, что и немцы люди, веруют в бога — это и на пряжках у них написано. Очень правдоподобно рассуждали умники, и их слушали. Известно, когда человек чего хочет, так всегда найдет тому оправдание, убедит сначала себя, а потом и других. Или наоборот. Ну и досиделись вот до карьера.

— Сколько людей ни за что погибло, а такую холеру так никто и не трогает. И пули на него не найдется. Я про твоего дружка, про Колонденка. И прежде он был сволочь, а теперь и подавно, — сказала Степанида.

— Сволочь, ага, — просто согласился Недосека. — Сначала Гуж хотел его шлепнуть. В хату ночью пришел, меня на караул поставил. А поговорили и полюбились. Назавтра уже и винтовку ему вручил. Вот как делается.

— Быстро делается. Красноармейской формы еще не сносил. Как был у своих…

— Я так думаю: а куда ему больше? Его же тут все ненавидели еще с той поры. Куда деваться? Только в полицию.

— Только в полицию, это правда, — подтвердила Степанида. — Прямая дорожка. А тебя к ним что привело? Или, может, понравилось? — осмелев, спросила Степанида.

— Где там! — просто сознался Недосека. — Не дай бог никому!

Он горестно вздохнул и толстым прикладом тихонько поскреб доски пола.

— Думала, нравится, раз так стараешься.

— Постараешься! Вчера на мосту немец-начальник на него накричал, ну, на Гужа этого. Так он меня грозился стрельнуть. Мужика одного из Загрязья не устерег. Удрал на подводе.

— Еще застрелит, — сказала она. — Если у вас такие порядки. Или наши убьют.

— Может быть, — согласился Недосека. — Только что поделаешь? Пропащий я, — заключил он и вдруг попросил: — Может бы, поесть дали, тетка? Не евши сегодня.

Степанида удивилась: полицай, а просит, такое теперь услышишь не часто. Гуж, конечно, просить бы не стал, а этот впрямь как ягненок. В печи у нее стоял чугунок со щами, которые она держала для Петрока, но теперь, подумав, сняла заслонку и выдвинула чугунок.

— Чего же не позавтракал утром?

— Да не было времени. Ночью Гуж на задание поднял. Бомбу искали. Черта ее найдешь…

— Какую бомбу?

— А ту, что после бомбежки возле моста лежала. Что не разорвалась. Кто-то, однако, уволок. Видно, понадобилась.

— Ну, уволок, так что?

— Ага. А если под мост подложит? Да ухнет? Тогда кому отвечать? Полиции, конечно. Потому как недосмотрела.

Она налила миску щей, положила кусок лепешки на стол. Недосека прислонил к печи винтовку, которая явно мешала ему, и с аппетитом принялся хлебать заправленные салом щи. Понемногу он разогрелся, расстегнул на груди серую суконную поддевку, а кепку не снял; лицо его как-то по-домашнему оживилось, вроде прояснилось, как у молодого. Украдкой Степанида поглядывала на него и вспоминала его шурина из местечка, в хату которого перебрался перед войной Антось. Шурин в той хате давно не жил, после гражданской остался в армии и все довоенные годы служил на японской границе, был командиром. Иногда Недосека не без гордости показывал мужикам его письма и фотографии с двумя шпалами в петлицах — дослужился до большого чина. Конечно, Антосю завидовали, тем более что шурин иногда присылал сотню-другую рублей перед праздниками — для большой многодетной семьи это было весьма кстати.

— Вспомнила шурина твоего, — сказала Степанида, встретившись с вопросительным взглядом Недосеки.

— Шурин? Что шурин? Ему теперь хорошо, а мне? Это ж я из-за него все… С этим тягаюсь, — шевельнул он локтем с повязкой на рукаве. — Все из-за него.

— Кто бы тебя заставил?

— Гуж, кто? Что же мне было делать? Лучше в землю ложиться? С таким шурином… Когда-то были почет и уважение, а теперь? Теперь одно спасение — в полиции.

— Боюсь, не спасешься.

— Может, и не спасусь. Как знать? Если бы человек свою судьбу знал, так ведь не знает.

— Может, и лучше, что не знает, — сказала Степанида. — А то бы натворили такого…

Она стояла возле печи, то и дело поглядывала в окна, не идет ли Петрок, и ей стало жаль этого жалобщика полицая. Действительно, вляпался в дело, из которого вряд ли найдешь благополучный выход.

— А ты уже и вешал кого? — спросила она.

— Не-а. Еще нет. Не дай бог вешать, страшно!

— А если скажут?