Василий Гроссман - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

Ему стало досадно за свое томление.

— Хуже нет, — сказал он шагавшему рядом вестовому, — чем из резерва опять на передний край выходить. Воевать, так без отдыха.

Батальон принял круговую оборону…

Как обманчиво предчувствие! Хлебнувшие войны люди опасаются его коварной, вкрадчивой лживости. Человек вдруг проснется ночью с предчувствием близкой смерти, настолько ясным, что, кажется, все до последней строки прочел в суровой и короткой книге своей судьбы. Печальный, хмурый, либо примиренный и растроганный, пишет он письмецо, глядит на лица товарищей, на родную землю, не торопясь перебирает вещи в походном мешке.

А день проходит тихий, спокойный, без выстрелов, без немецких самолетов в небе…

А иногда, и как часто, легко, уверенно, с надеждой, с мыслями о далеком послевоенном устройстве начинает человек спокойное утро, а к полудню день захлебывается в крови, — и где он, начавший этот спокойный день человек? Лежит засыпанный, только ноги в обмотках видны из земли.

Весело и хорошо, дружно и смешливо настроились красноармейцы батальона, занявшего станционные постройки и Сталинградский вокзал.

— Ну, теперь домой поедем, — говорил один, оглядывая холодный паровоз, — пар подымем, сам вас поведу, бери номерок на посадку у коменданта.

— Вот и угля сколько, хватит мне до Тамбова доехать, — шутливо поддержал второй. — Пойдем, что ли, на станцию, буфет открыт, пирожков в дорогу купим.

Ломиками и топорами прорубали люди бойницы в стенах и устраивались поудобней… «сена бы, соломки сюда». А хозяйственный боец даже приспособил полочку в стене и сложил на ней свой мешок и котелок. Двое сидели и рассматривали жестяную смятую кирпичом кружку, советуясь, стоит ли отклепывать от нее цепочку.

— Мне кружечка, а тебе цепочка, — говорил один.

— Ты добрый, спасибо, — говорил второй, — ты уж и цепочку бери.

А третий приспособился на вокзальном подоконнике, поставил зеркальце и стал снимать пыльную, скрипящую под бритвой бороду.

— Дай мыльца побриться, — сказал ему товарищ.

— Какое у меня мыльце, видишь, осталось… — И, посмотрев на обиженное лицо товарища, добавил: — На вон, докури, только затяжечку мне оставь.

На участке, где стало штрафное отделение, приданное конаныкинской роте, не слышно было руготни, воцарилось настроение добродушия — люди размещались обдуманно, обживали место, думая, что здесь придется стоять долго.

Один говорил, оглядывая полуразрушенные перегородки и проломанный потолок:

— Видишь, нам, штрафным, досталось, а гвардейские роты — в первом классе да в комнате матери с ребенком.

Другой, узкоплечий, с вьющимися волосами, бледным, не поддающимся загару лицом, установил противотанковое ружье, прищурившись, примерился, приложился и, мягко картавя, с ленивой усмешечкой, обращаясь ко второму номеру, произнес:

— Жора, отойди-ка, ты у меня стоишь в самом секторе обстрела, может произойти случайный выстрел. — Он не выговаривал «р» и у него получалось: «Жога», «выстгел».

И там, где разместилась рота Ковалева, шел под трудную работу свой разговор. Топоры вырубали кирпич, лопаты долбили землю, начиненную битым, рыхлым от влаги кирпичом, белыми черепками, кружевной, истлевшей жестью.

Желтоглазый Усуров, стоя по пояс в окопчике, спросил:

— Слышь, Вавилов, что ты шоколат свой не съел? Надоело тебе кушать? Сменяй мне на полпачки махорки. Мне очень понравился шоколат.

— Не сменяю, — отвечал Вавилов, — девчонке и мальчишке своим спрячу.

— Пока ты ее увидишь, девчонку-то, он к тому времени скиснет.

— Ничего. Пускай.

— А то смотри, Вавилов.

Усуров отставил лопату, повернулся к Вавилову. Глядя на большие руки Вавилова и на его спокойные движения, на мощные, неторопливые и умные удары, под которыми камень отваливался легко и охотно, точно был в договоре с Вавиловым, Усуров, забыв обиду, почувствовал нежность к этому большому, суровому человеку, он чем-то напоминал ему отца.

— Ох, и люблю я деревенскую работу, — проговорил он, хотя деревенской работы не любил, да и вообще больше любил зарплату, чем работу.

Там, в Заволжье, казалось, глядя на красное зарево, что и часу не прожить человеку в городе, а попали в Сталинград — и увидели вдруг: есть тут и каменные стены, за которыми можно хорониться, есть окопчики, есть тишина, есть земля и солнце в небе. И все развеселились, успокоились. От мрачного ожидания перешли люди к задорной уверенности, к вере в счастливую судьбу…

— Как дела, орлы? — спросил командир роты. — Смотри не ленись — противник, вот он.

Нос Ковалева с облупленной кожей был местами нежно-розовым. Снисходительно и спокойно оглядывал Ковалев работавших людей.

Только что командир батальона обошел с ним пулеметные гнезда, окопы, поглядел на боевое охранение и сказал прощаясь:

— Правильно построена оборона.

Ковалев чувствовал себя опытным и сильным. Он разместился на своем КП, в кирпичной берлоге, отрытой под полуобвалившейся стеной товарного склада. КП находился в глубоком тылу, по крайней мере в пятнадцати — двадцати метрах от передовой. Устройство обороны уже заканчивалось, патроны, гранаты, бутылки с горючкой розданы, пулеметы проверены, ленты заряжены, противотанковые ружья установлены, сухари и колбаса разделены, связь с батальоном проложена под укрытием развалин, боевое охранение выставлено, командиры взводов инструктированы… Старшему сержанту Додонову, попросившемуся по нездоровью в санчасть полка, сделано грозное предостережение…

Ковалев раскрыл полевую сумку и предался рассмотрению своего походного имущества. Чтобы обезопасить себя от насмешливых взглядов, он разложил карту-двухкилометровку и, якобы изучая ее, стал вынимать содержимое сумки. Здесь хранились свидетели его жизни, короткой, бедной и чистой. Кисет с красной звездой, сшитый старшей сестрой Таей из пестрых лоскутков, из рукава ее некогда нарядного платья. Это платье он помнил, когда был восьмилетним ребенком. Тая в нем праздновала свою свадьбу со счетоводом Яковом Петровичем, приехавшим к ним в деревню из районного центра.

Когда Ковалева спрашивали: «Ого, брат, откуда у тебя такой кисет богатый?» — он отвечал: «Да так, мне сестренка подарила, когда еще в школе лейтенантов был».

Затем посмотрел он маленькую тетрадь в коленкоровом переплете, с потертыми краями и со стертой, когда-то золотой надписью: «Блоккнижка», подаренную ему учителем при переходе в седьмой класс сельской школы. В тетрадку были вписаны великолепными овальными буквами стихи и многие песни. Были тут и «Знойное лето», и «Гордая любовь моя», и «Идет война народная, священная война», и «Катюша», и «Душе моей тысячу лет» {127} , и «Синенький, скромный платочек», и «Прощай любимый город», и «Жди меня».