Василий Гроссман - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

И как не раз это происходило — солдаты совершенно непонятным, чудесным способом находили среди развалин бутылки русской водки и сладких вин.

Улицы огласились пронзительной музыкой сотен губных гармошек, из-за выбитых стекол слышалось ухающее хоровое пение и топот солдатской пляски, хохот, крики; одиноко и печально звучали среди картавых немецких выкриков, среди волынок и гармошек звуки советских патефонов, найденных в брошенных квартирах: тенор Лемешева, бас Михайлова.

«И кто его знает, чего он моргает…» — пел печально и удивленно девичий голос.

Солдаты выходили из домов, запихивая на ходу в ранцы из телячьих шкур чулки, кофточки, мотки ниток, полотенца, граненые рюмки, чашки, разливные ложки, ножи. Солдаты похлопывали себя по оттопыренным, туго набитым карманам. Некоторые, озираясь, бежали через площадь: прошел слух, что за углом находится фабрика дамской модельной обуви.

Шоферы наваливали в грузовики рулоны мануфактуры, сложенные ковры, мешки муки, ящики макарон; танкисты и водители броневиков запихивали в люки боевых машин ватные одеяла, сорванные с окон гардины, занавески, снятые с постелей покрывала, дамские пальто.

А с прилегавших к Волге улиц слышался треск автоматов, разрывы мин, пулеметные очереди, но к ним не прислушивались.

На балконе четырехэтажного здания, обращенного к Волге, стоял унтер-офицер-наблюдатель в маскировочном балахоне, расцвеченном желтыми, коричневыми и зелеными овалами, с вуалью, украшенной мохнатыми лоскутками, и кричал картаво и повелительно в трубку: «Feuer!.. Feuer!.. Feuer!..» [26], взмахивал рукой — и из-под деревьев на бульваре оглушительно послушно рычали пушки и из черных жерл молниеносно, как из змеиной пасти, выбрасывало желтые и белые раздвоенные языки.

Быстро проехал бронированный штабной автомобиль, сделал разворот среди площади и остановился: худой генерал с желтыми крагами на кривых ногах, с горбатым носом, с лицом, пересеченным несколькими шрамами, вышел из автомобиля и, поблескивая стеклом монокля, оглядел небо, площадь, дома́, нетерпеливо указывая рукой в перчатке, сказал несколько слов подбежавшему офицеру и, снова сев в машину, уехал в сторону вокзала.

Вот таким и должен был быть последний день войны — таким он представлялся, и таким он пришел.

Казалось, мерцающий жаркий туман стоял не в небе, а в раскаленных головах. Запах гари, прокаленного камня, жилья, мягкого асфальта опьянял после долгих недель, проведенных в степи.

Волга, столько раз виденная на карте бесплотной голубой жилой, сейчас живая и подвижная, плескала о каменную набережную, шуршала, колыхала на себе плоты, понтоны, бревна, лодки. И все поняли: вот она — победа!

А там, где края вбитого Паулюсом в центре Сталинграда клина граничили с районом, еще не очищенным от советских войск, все еще продолжалась война — там пока не думали о трофеях. Танки били прямой наводкой по подворотням и окнам, расчеты, пригибаясь, тащили пулеметы к развалинам на волжском обрыве, ракетчики сигналили цветными ракетами, автоматчики пускали очередь за очередью в темные подвалы, по краям оврагов ползли снайперы, двухфюзеляжные самолеты-корректировщики висели в воздухе, и картавый вопль наблюдателей, шедший к командирам немецких дивизионов и батарей, многоэтажным эхом врывался в уши сидевших в Заволжье на приеме советских радистов: «Feuer!.. Feuer!.. Gut!.. Sehr gut!..» [27]

Командир пехотного гренадерского батальона гауптман [28]Прейфи разместил свой штаб в нижнем этаже уцелевшего двухэтажного дома.

С востока штаб был прикрыт массивным остовом полуразрушенного строения, и Прейфи рассчитал, что, вздумай русские вести артиллерийский огонь из-за Волги, штаб окажется защищенным от прямого попадания снарядов.

Батальон первым вошел в город, и рота лейтенанта Баха в ночь на одиннадцатое, двигаясь по руслу реки Царицы, достигла набережной Волги. Бах донес, что боевое охранение роты закрепилось у самой воды, держит под огнем крупнокалиберных пулеметов дорогу на левом берегу Волги.

Не первый раз входил гренадерский батальон в завоеванный город, и солдаты привыкли к тому, что улицы, по которым они ступают, пустынны, что под сапогами скрипит битый кирпич и осколки стекол, что ноздри ловят горячий запах гари, что при виде первого серо-зеленого пехотного мундира жители столбенеют.

Ведь они всегда были первыми немцами, которых видели русские. И им казалось, что в них самих жил пафос завоевательской силы, повергавший в развалины дома́ и железные мосты, вызывавший ужас в глазах женщин и детей.

Так было по всему пути гренадеров моторизованной дивизии.

И все же приход в Сталинград был особым, отличным от других приходов. Перед атакой в полк приезжал заместитель командира корпуса, беседовал с офицерами и солдатами, а представитель отдела пропаганды производил киносъемку и раздавал обращение. Известный армии журналист, корреспондент «Фолькишер Беобахтер», деливший с войсками всю тяжесть восточного похода, знаток солдатской жизни, взял интервью у трех старых участников русской кампании. Прощаясь с ними, он сказал:

— Дорогие друзья, завтра я буду свидетелем, а вы участниками решающей битвы с Россией; войти в этот город — значит кончить войну. За Волгой кончается Россия, там мы не встретим сопротивления.

Газеты, привозимые на самолетах из далекой Германии, и свои, армейские, выходили в эти дни с огромными шапками: «Der Führer hat gesagt: Stalingrad muss fallen!» [29]. Жирным шрифтом газеты печатали цифры колоссальных потерь Советов, перечисляли трофеи: живая сила, танки, пушки, захваченные на аэродромах самолеты.

В уме солдат и офицеров, в сознании армии сложилось убеждение, что пришел решающий день войны. Правда, такое убеждение рождалось уже не раз, но теперь стало очевидно, что ложность того прошлого убеждения подтверждала истинность этого, нынешнего.

— После Сталинграда можно ехать домой, — говорили все.

Передавались слухи, что верховное командование наметило дивизии, которые после войны останутся в оккупационной армии.

Когда Бах сказал своему командиру батальона, что ведь не заняты еще колоссальные пространства, держится еще Москва, есть Урал, Сибирь, есть запасные советские армии, Прейфи ответил:

— Все это чепуха. Если мы возьмем Сталинград, неразбитые армии побегут и рассыплются, а Англия и Америка немедленно заключат с нами мир. Мы поедем домой, а здесь останутся лишь части для несения гарнизонной службы и борьбы с партизанами. Важно не попасть в такую часть, а то мы скиснем в каком-нибудь вонючем русском городке.

Ночью Бах подполз к Волге и зачерпнул каской воды. На рассвете, когда позиции были закреплены и стрельба утихла, он принес эту воду в штаб батальона и угостил ею гауптмана Прейфи.