Василий Шукшин - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

…А здесь свое, кровное, — воинское: подбрасывают вверх камышинки, рубят на лету шашками — кто сколько раз перерубит. Здесь свои таланты… Тонко посвистывают сверкающие круги, легко, «вкусно» сечет хищная сталь сочные камышинки. И тут свой мастер. Дед. Силу и крепость руки утратил он в бесконечных походах, на-махался за свою жизнь вволю, знает «ремесло» в совершенстве. Учит молодых:

— Торописся… Не торопись.

— Охота ишшо достать…

— Достанешь, если не будешь блох ловить. Отпускай не на всю руку… Не на всю, а чтоб она у тебя вкруг руки сама ходила, не от собак отбиваисся. Во, глянь…

— Ну…

— Хрен гну… Вишь, у меня локоть-то не ходит!

— Зато удар слабый.

— А тебе крепость сейчас не нужна, тебе скоро надо. А када крепость, тада на всю руку — и на себя. От-теньки!..

Полсотни ребят у воды машут саблями.

Степан засмотрелся со стороны на эту милую его сердцу картину. С ним Иван Черноярец, Иван Аверкиев, Фрол, Сукнин…

— С камышом-то вы — храбрые! Вы — друг с дружкой!

Перестали махать.

— Ну-ка, кто поухватистей? — Атаман вынул саблю. Рубака-дед громко высморкался, вытерся заморским платком необыкновенной работы, опять заткнул его за пояс.

— Что-то я не расслышал, — обратился он к молодым, — кто-то тут, однако, выхваляется? Э?

Молодые улыбались, смотрели на атамана.

— Я выхваляюсь! — сказал Степан.

— Эге!.. Атаман? Легше шуткуй, батька. А то уж я хотел подмигнуть тут кой-кому, чтоб маленько пообтесали язык… А глядь — атаман. Ну, счастье твое.

— А что, есть такие? Пообтешут?

— Имеются, — скромно ответил дед. — Могут.

— Ну, добре.

Атаман с есаулами двинулись было своим путем, но сверху, от дозоров, зашумели:

— Струга!

Лагерь приутих. Все смотрели в сторону дозорных…

— Много?! — спросил Степан, глядя туда же.

— Много?! — крикнул Иван Черноярец.

Дозорные, видно, считали — не ответили.

— Много?! — закричали им с разных сторон. — Черти!

— С тридцать! — поспешил крикнуть молодой дозорный, но его там поправили: — Полета!!!

Есаулы повернулись к Степану. И все, кто был близко, смотрели теперь на него.

Весь огромный лагерь замер. Ждали решения атамана.

— В гребь! — зло сказал он.

— В гребь!!! — покатилось из конца в конец лагеря; весь он зашевелился; замелькали, перемешались краски.

Из единственного прохода в камышах выгребались в большую воду.

— В гребь — не в гроб: можно постараться. Наляжь, братцы.

— Шшарбицы не успел хлебнуть, — сокрушался огромный казак, налегая на весло. — Оно б веселей дело-то пошло.

— Не горюй, Кузьма. Всыпет счас воевода по одному месту — без шарбы весело будет.

— А куды бежать-то будем? Опять к шаху? Он, поди-ка, осерчал на нас…

— А пошто бежим-то? — громко спросил молодой казачок, всерьез озабоченный этим вопросом.

Рядом с ним засмеялись.

— А кто бежит, Федотушка? Мы рази бежим?

— А чего ж мы?..

Опять грохнули.

— Мы ж в догонялки играем, дурачок! С воеводой…

…Головные струги вышли в открытое море. Было безветренно. Наладились в путь дальний, неведомый. А чтоб дружнее греблось, с переднего струга, где был Иван Черноярец, голосистый казак привычно запел:

— «Эхх!..»

— Слушай! — скомандовал Черноярец.

Разом дружный удар веслами; легли вдоль бортов.

Еще гребок. Все струги подстроились к головным.

бодро ведет голос; грустный смысл напева никого не печалит.

Степан на корме последнего струга. Часто оборачивается.

Далеко сзади косым строем растянулись тяжелые струги астраханцев. Гребцы на них не так дружны — намахались от Астрахани.

— Бегим, диду?! — с нехорошей веселостью громко спросил Степан.

— Бегим, батька, — откликнулся дед-рубака.

Степан опять оглянулся, всматриваясь вдаль, прищурил по обыкновению левый глаз…

— Бегим в гробину, в крест… Радуются — казаков гонют. А, Стырь? Смеется воевода!..

— А не развернуться ли нам?! — воскликнул воинственный Стырь, чутьем угадавший, что атамана одолевают сомнения. — Шибко в груде погано — не с руки казакам бегать.

Степан не сразу ответил:

— Нет, Стырь, не хочу тебя здесь оставить.

— Наше дело, батька: где-нигде — оставаться.

— Не торопись.

— Дума твоя, Степан Тимофеич, дюже верная, — заговорил молчавший до того Лазарь Тимофеев. — Бывало у казаков: к царю с плахой ходили. Ермак ходил…

— Ермак не ходил, — возразил Степан. — Ходил Ивашка Кольцов.

— От его же!

— От его, да не сам, — упрямо сказал Степан. — Нам царя тешить нечем. И бегать к ему кажный раз за милостью — тоже не велика радость.

— Сам сказал даве…

— Я сказал!.. — повысил голос Степан. — А ты лоб разлысил — готовый на карачках до Москвы ползти!

Гнев Разина вскипал разом. И страшен он бывал в те минуты: неотступным, цепенящим взором впивался в человека, бледнел, трудно находил слова… Мог не совладать с собой — случалось. Он встал.

— На!.. Отнеси заодно мою пистоль!.. — Вырвал из-за пояса пистоль, бросил в лицо Лазарю; тот едва увернулся. — Бери Стеньку голой рукой! — Сорвался с места, прошел к носу, вернулся. — Шумни там: нет больше вольного Дона!.. Пускай идут! Все боярство пускай идет! Казаки им будут сапоги лизать!

Лазарь сидел ни жив ни мертв: черт дернул вякнуть про царя! Знал же: побежали от царева войска — не миновать грозы: над чьей-нибудь головой она громыхнет.

— Батька, чего ты взъелся на меня? Я ж хотел…

— В Москву захотел? Я посылаю: иди! А мы грамоту сочиним: «Пошел-де от нас Лазарь с поклоном… мы теперь смирные. А в дар великому дому посылаем от себя… одну штуку в золотой оправе — казакам, мол, теперь ни к чему: перевелись. А вам-де сгодится: для умножения царского рода».

— Батька, тада и меня посылай, — сказал Стырь. — свой добавлю.

На переднем струге астраханской флотилии стояли, глядя вперед, князь Семен Львов, стрелецкие сотники, Никита Скрипицын.

— Уйдут, — сказал князь Семен негромко.

— Отдохнули, собаки!

— Куды ж они теперь денутся?

— В Торки уйдут… Городок возьмут, тада их оттудова не выковырнешь. Перезимуют и Кумой на Дон уволокутся.

— А не то к шаху опять — воровать.

— Им теперь не до шаха — домой пришли, — задумчиво сказал князь Семен. — У их от рухляди струги ломются. А в Тырки-то их отпускать не надо бы… Не надо бы. А, Микита?