Юрий Козлов - Наши годы

Неожиданно подвалило лететь на Сахалин.

— Завидую, — сказал Игорь, — я-то теперь сижу в конторе безвылазно. Что поделаешь, чиновник! Ты там… — какая-то мысль тенью скользнула по его лицу, но Игорь привычно промолчал.

— Что я там? — спросил я.

— Ничего, — ответил Игорь. — Краба привези. Завидую. Никогда не был на Сахалине.

Но я-то знал, что это была за мысль.

Сначала внизу были синие океанские волны, потом неожиданно возник скалистый берег в белых кружевах прибоя, и точно такие же, только каменные, в зеленых лесистых гребнях волны побежали под самолетом. Самолет летел в стеклянных дымчатых сумерках прочь от садящегося солнца. Справа и слева загорались первые звезды, на крыльях самолета мигали красные огоньки.

Я думал о бывшей сокурснице Лидиньке, уехавшей по распределению в сахалинскую молодежную газету. Это про нее что-то хотел мне сказать Игорь, но не доверился.

Лидинька была худой, стройной блондинкой с чуть выдающейся нижней челюстью. Она писала хорошие заметки, сочиняла стихи и не имела подруг.

Как-то, веселенький, помнится, я настиг ее в башне высотного общежития в темном коридоре. Из окна открывались Ленинские горы в огнях, Москва-река, смотровая площадка. Что хоть отмечали? Кажется, день рождения Игоря. Я собрался обнять Лидиньку, но тут вдруг заметил, что она плачет. «Что случилось?» — тупо, поскольку это совершенно не вязалось с моими планами, спросил я. «Это правда, что Игорь скоро женится?» — спросила Лидинька «Будто бы, но я точно не знаю», — я уже жалел, что подошел к ней. «На ком он женится?» — резко спросила Лидинька. «Не знаю», — совершенно искренне сказал я. «Вот даже как», — больше Лидинька не произнесла ни слова.

От распределения в Южно-Сахалинск она не отказалась. Игорь, помнится, гулял на ее проводах. Утром мы с ним случайно встретились. «Все это миф, — сказал Игорь, — Москва, работа, женитьба — все миф. Я вдруг это понял». — «Неужто Лидинька пленила?» — удивился я. «Мы с ней были родственные души, — ответил Игорь, — а теперь я остался один».

Больше я о Лидиньке не слышал.

Была шальная мысль прямо из аэропорта помчаться в редакцию сахалинской молодежки. Вдруг Лидинька там? Вдруг она «свежая голова», сидит, вычитывает полосы? Но меня встречал представитель «Сахрыбвода» — организации, куда я приехал. Зеленый «УАЗ» понесся по вечерней дороге, фарами, как длинными руками, расталкивая темноту. Девять часов — большая разница во времени, я то засыпал, то просыпался, видел мелькание теней, чередование на дороге слоев тумана и прозрачного воздуха.

Утром тот же «УАЗ» заехал за мной в гостиницу. Спустя десять минут я сидел в кабинете управляющего «Сахрыбвода», мы разговаривали о судах рыбохраны, бороздящих прибрежные воды, об инспекторах, проверяющих уловы и снасти отечественных и иностранных — имеющих лицензии — ловцов. О рыбоводных заводах, где в искусственных условиях выводятся из икры мальки и выпускаются в реки. О консервных заводах на Шикотане, где не очень-то озабочены охраной окружающей среды: сбрасывают жир и отходы прямо в бухту. На камнях слой грязного жира толщиной в палец. Потом я познакомился с инспектором, с которым должен был идти в океан.

Закончив дела в «Сахрыбводе», собрался к Лидиньке, но неожиданно встретил на лестнице управляющего. Он сказал, что прямо сейчас уезжает на рыбоводный завод в Калинино. Упускать такую оказию было глупо. Приезжая куда-нибудь, я всегда старался увидеть как можно больше. Пусть даже поначалу не было внутреннего расположения к теме. Оно должно было появиться позже, в процессе работы. Работа всегда вознаграждала за добросовестность. Свидание с Лидинькой пришлось отложить.

Нам удалось повидаться, только когда я вернулся из Калинина, в последний перед отплытием день. Я пришел в редакцию газеты под вечер. В коридоре было тихо, по стенам ползли розовые закатные пятна. Я крался по коридору, осторожно заглядывая в двери. Вот и Лидинька! Она сидела ко мне спиной. Я тихо приблизился, хоть и не хотел, а посмотрел, что она пишет изгрызенной шариковой ручкой на сером листе. Там была единственная фраза: «Вода была чистой, как жизнь без вранья».

— Здравствуй, Лидинька.

— Петя!

Мы обнялись, как брат с сестрой. Лидинька на мгновение прижалась ко мне. Вся она была сплошная радость, вот только ни малейшего женского интереса Лидинька ко мне не испытала, я это сразу понял.

— Давно на Сахалине? — спросила Лидинька.

— Третий день, — ответил я с некоторым разочарованием, потому что пусть подсознательно, исподволь, но рассчитывал на этот интерес, сообщающий жизни определенную остроту, вплетающий в ровную ткань бытия порой совершенно неожиданный орнамент.

— И только сейчас зашел?

— Хотел сразу, но не получилось.

Я рассказал ей про поездку в Калинино на рыбоводный завод. Про дорогу, вьющуюся среди зеленых склонов. Про перевалы, где колеса машины крутились над пропастью. Про игрушечную узкоколейку, по которой бежал смешной, наверное еще японский, паровозик. Про страшный, как потоп, дождь, который застал нас в дороге. Про город Холмск по колено в воде. Про селевую лавину, обрушившуюся на дорогу, на железнодорожный путь. Про ремонтников в желтых куртках, пытавшихся поднять насыпь. Про павильоны рыбоводного завода, где журчала вода, а в окнах были зеленые и голубые витражи, создающие иллюзию деревьев и неба. Про старенькие острокрышие домики, где жили работники завода, про циновки, висящие у входа, про цветущие вокруг вишневые и сливовые сады. Я сидел на веранде, смотрел, как дождь хлещет по белым веткам слив и вишен, по хризантемам, как вода стекает по окнам. Прозрачные огромные капли висели на иголках сосен, на земле же, в высокой траве, зарождался туман. Склоны холмов быстро сделались белыми, казалось, веранда плавает в хаосе, в космосе. Рассказал про обратный путь на грузовой машине, поминутно увязающей в разбитой дороге. Сель закрыл путь, но был отлив, и по обнажившемуся морскому дну, по черным водорослям удалось проскочить. На перевалах — туман и ночь. Свет фар ничего не освещал. Один раз машина чуть не свалилась вниз. Поздней ночью въехали в Южно-Сахалинск.

Я не знал, зачем рассказываю это Лидиньке. То были впечатления туриста, и вряд ли ей было интересно меня слушать. Но и из этих впечатлений складывалась та работа, которую мне предстояло сделать, потому что как иначе я мог хоть в чем-то тут разобраться за десять командировочных дней? Я открывал давно открытое, но от этого было не уйти. В журналистике это неизбежно. Пока что я льстил себя надеждой, что, сев за письменный стол, сумею рассказать об этом — открытом — по-своему. Только будет ли так? Однако без этой надежды вообще можно было не высовываться из дома, не лететь через всю страну.