Юрий Козлов - Наши годы

Это было два дня назад. Сегодня суббота, детский сад, следовательно, выходной, мать должна быть дома.

…Но как и два дня назад, меня встретила пустая квартира. Пока я раздумывал, как быть, в дверь раздался звонок, я открыл, вошла Нина Михайловна, моя добрая соседка.

Говорить с ней об Антонине, о письме, о чем угодно было бессмысленно. В лучшем случае ответом мне будет раздражающая, бьющая по нервам усмешка человека, который изначально прав. Прав настолько, что вовсе не намерен обсуждать, а уж тем более доказывать собственную правоту, презирающий и ненавидящий другого только за то, что тот смеет сомневаться в этой монументальной правоте. К Нине Михайловне надлежало повернуться спиной, как к ветру, и или выстоять, или упасть.

— Зачем вы пришли? — спросил я.

— Я полагаю, тебе интересно знать, где твоя мать?

— Интересно.

— Она срочно уехала на дачу. У твоего деда сердечный приступ, возможно инфаркт. Она просила меня позвонить тебе домой, я звонила, но соседи сказали, тебя нет. Ты должен немедленно туда ехать.

— Спасибо. Я так и сделаю. Передайте Антонине, чтобы вечером сидела дома, ждала моего звонка.

— Думаю, вечером ей будет не до тебя. Сегодня прилетает Борис, ее муж.

— Меня это не волнует, — ответил я.

Нина Михайловна вышла, сохраняя на лице выражение гордого, непререкаемого презрения.

Сбегая вниз по лестнице, я по инерции, как это делывал прежде, сунулся в почтовый ящик. Там лежало письмо от отца, адресованное мне. Я сунул письмо в карман и побежал дальше.

…Людей в вагоне поубавилось, устроившись у окна, я распечатал конверт. Лист был плотно исписан, взгляд упал сразу на середину: «Он не брезговал лечить и венерические болезни, брал за это деньги. Думаю, именно на этом он и погорел. Так что никакой он не страдалец, просто хапуга. Не случайно же ему удалось так быстро выпутаться. Меня он ненавидел, потому что хотел для своей дочери другого мужа. Первое время мы бедствовали, я пять лет ходил в одном пальто, а он тайно пересылал твоей матери деньги. Намекал ей в письмах, мол, брось этого подонка, то есть меня, ты молодая, красивая, сумеешь устроить свою жизнь. Мы с ним совершенно разные люди. Я всего добился сам, своим трудом, своими руками. Ты знаешь, как я работал. Твоей матери я внушал, что просто так, даром, ничего в жизни не дается. Но она бежала от работы, ей хотелось праздности, потом я уже сам не понимал, чего ей хотелось. Он так воспитал ее, что она ничего не ждала от жизни, кроме радостей и удовольствий. Ей претила мысль, что жизнь — борьба, что надо драться, за все в жизни надо драться. Помню, я отказался купить ей шубу, потому что это было безумие — покупать за такие деньги шубу, когда не хватало на еду. А он, смеясь, купил и еще прислал письмо, где укорял меня за жадность: мол, неужели мне жалко денег для любимой женщины? Мне не жалко! Но зачем эта шуба? Куда в ней ходить? Мы не ходили в такие места, где смогли бы оценить эту шубу. Когда мать была тобою беременна, он каким-то образом ухитрился прислать ей письмо, где советовал немедленно сделать аборт, развестись со мной. Я сам читал, он писал, к кому ей обратиться, в те времена с такими делами было строго». Не дочитав, я швырнул письмо в окно. В воздухе письмо расправилось, взмыло вверх, потом спланировало в огромную лужу. Следом конверт.

…Он лежал на кровати, устремив отрешенный взгляд в потолок. Рядом сидела медсестра. В кухне кипятились железные коробки со шприцами. Я смотрел на него, пытаясь пробудить в душе сострадание и родственность, но устремленный в потолок взгляд, ледяное спокойствие на лице свидетельствовали, что в сравнении с теми далями, с какими, судя по всему, соприкоснулся он, мое сострадание для него ничто. Я подумал: отчасти он сам виноват, что, находясь здесь, я не испытываю всего того, что положено испытывать.

— Что с ним? — спросил я у сестры.

— Не волнуйтесь, — заученно ответила она. — Сейчас придет машина. Ему надо полежать в больнице.

— Привет, Петя, — увидел меня дед. — Анна не вернулась?

— Она пошла на станцию встречать машину, — объяснила сестра, — сюда трудно проехать, не зная дороги.

— Странно, — сказал дед, — я думал, с сердцем-то у меня все в порядке.

— Приступ — обычное дело, — сказал я, — у меня приятелю тридцать, его тоже увезли в больницу с приступом.

— Да-да, — равнодушно ответил дед. Он всегда скучал, когда речь заходила о медицине и о здоровье.

Некоторое время мы молчали. Взгляд деда упал на фарфоровую птицу, стоявшую на шкафу.

— Когда ты был маленький, — усмехнулся он, — ты любил играть с этой птицей. Почему-то воображал, что это орел.

«Ну и что? — подумал я. — Неужели нам больше не о чем говорить?»

— Что ты такой надутый, Петя? — спросил дед. — Обиделся на меня?

Мне стало стыдно. Действительно, о чем я? Дед, как никто, умел ставить меня на место. Вот только виделись мы с ним редко.

— Тебе не так уж мало лет, — продолжил дед. — Во всяком случае, ты вышел из возраста, когда предъявляют претензии. Тебе самому пора… — не закончил.

— Я понял, — сказал я. — Я все понял. Извини.

— Я ни в чем перед тобой не виноват. Разве только не ладил с твоим отцом. Тебе, вероятно, пришлось из-за этого немного попереживать, но в общем-то это чепуха, обычное житейское дело.

— Зачем ты об этом? Какое это имеет значение?

— Достань-ка из-под кровати портфель, — вздохнул дед.

— Какой еще портфель?

— Достань.

Я вытащил старый запыленный портфель с двумя потускневшими никелированными замками. Кожа портфеля была как бы разделена на квадратики и ромбики. Сейчас с такими портфелями дохаживают в баню последние пенсионеры.

— Вы остаетесь одни, — сказал дед. — Ты уж не забывай ее.

Я щелкнул замками и не поверил своим глазам. Портфель был полон денег. «Возможно ли это? — испугался я. — Откуда столько?»

— Вся моя, а теперь, стало быть, ваша наличность, — словно прочитал мои мысли дед. — Но ты ошибаешься. Мне всегда было плевать на деньги. Просто должен же я был все эти годы хоть что-то делать. Так что, — кивнул на портфель, — если за четверть века, то не так уж здесь и много.

— Подожди, — пробормотал я. — Приступ, конечно, чепуха, но даже если допустить невозможное. То что? Вот этот портфель — и все? А где же… жизнь, твоя жизнь?

— Думай лучше о своей жизни, — неприязненно посмотрел на меня дед. — А портфель, поверь, лучше, чем просто светлая память.

— Ты больше ничего мне не скажешь? — прошептал я. — Что же мне о тебе думать?

— У тебя будет о чем думать в жизни, — поморщился дед.

Через десять минут его увезли. Мать уехала с ним. Я остался на даче, чтобы навести порядок, запереть ее.

…Когда я вечером шагал по лесу в сторону станции, глядя на россыпь огней впереди, то заметил спешащую навстречу тень. Что-то очень воинственное было в ней, и я на всякий случай отступил за дерево. Тень, не заметив меня, пронеслась мимо. Я узнал Бориса. В руке он сжимал короткую толстую палку. Этой палкой он намеревался отбить у меня охоту отбивать чужих жен, а может, убить меня, я не знал, какие у него намерения.